Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)

Десять стихотворений

Геннадий Русаков

*

ДЕСЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Москве.

1

На плёсах сохнет отслуживший пух.

Приписанные к прошлому столетью,

мы различаем раньше всех на слух

осенний вздох над воробьиной сетью.

Никто нам ничего не обещал.

Кукушка ни о чём не куковала.

Один кузнечик что-то протрещал,

но сколько их уже перебывало!

А свет стоит столбом среди реки,

как будто на офортах иордани.

И снова зачастили сквозняки

слоняться поредевшими садами.

Любить всю жизнь угрюмую страну,

уйти, забыть, переучиться речи…

Но помнить всё равно её одну.

И этот пух, и вздох её овечий.

2

Опять трава, седая от росы,

так тяжела, что боязно коснуться.

И день с утра поставлен на весы.

И стрелки лука в воздухе не мнутся.

Летят и проливаются дожди.

На левый край переместилось лето.

И всё, что ожидалось впереди,

теперь уже за поворотом где-то.

Изменчивы сезоны в этот год.

И музыка звучит как будто рядом:

кларнет и скрипка, хрипнущий фагот,

лобастый и с задумавшимся взглядом.

Наверно, скоро вымахнут ветра.

Труба прокличет горько и высоко.

И станут вдруг просторны вечера.

И на Оке расступится осока.

3

Всё меньше неисполненных обетов,

поскольку новых не было дано.

Всё больше непрочитанных поэтов,

забытых или умерших давно.

И ты глядишь внезапными глазами

на самого себя со стороны:

ты стар и полувнятен, как гекзаметр

времён ахейских распрей и войны.

Уже тебе не надо жить вприглядку:

что есть — твоё, а большего не жди.

И бьют тебя невзгоды, как в десятку,

и налетают пряные дожди:

грибные, длиннопрядные, косые.

От неба начинается земля.

А ястреба плывут себе Россией,

разверстыми крылами шевеля…

4

Стремленье всё поставить на места

и навести порядок в мирозданье

естественно, поскольку жизнь проста —

хотя бы только в авторском изданье.

Вон свет возникнул вдруг из темноты:

укол иголки, дырка на холстине.

И боль — её горячие цветы —

раскрылась, полыхнула по картине.

Художник, мне по нраву твой подход!

Я тоже этим временем болею.

И на его часах кручу завод,

и в нём приобретаю бакалею.

Теперь-то нам остались пустяки:

подмалевать, вписать, доснять на плёнку.

А там валяй, вари себе, пеки…

На душу налегай — на обнажёнку.

5

Капал реденький дождишко.

Дело двигалось ко сну.

День был долгий, но не слишком:

ростом в среднюю сосну.

Что-то вроде намечалось,

жалко — не произошло.

На верёвочке качалось

двадцать первое число.

Двадцать первое-второе.

Двадцать что-то или как.

День валялся под горою:

видно, выпил и обмяк.

Не крутило, не вертело,

не фортунило ему.

Просто тело не хотело

никуда и ни к кому.

6

Работай, насекомое-пчела!

Тащи в леток положенную малость.

Ты, птица-грач, сатинная пола,

уже от зимованья оклемалась?

Тогда пора и мне впрягаться в воз

и самого себя тащить за шкирку.

Я не ропщу: всегда кряхтел, но вёз,

пока года пластались под копирку.

Ну что, душа, столярный инструмент?

На свете мало непреложных истин.

Но вот одна: живи, лови момент…

А интерес к грядущему корыстен.

Есть только настоящее — теперь,

вот этот день, что так горяч и матов.

А будущее… Что оно за зверь?

К тому же вечно в чём-то виновато.

7

Я печь взбодрю, вторые рамы выну…

Гудит огонь, прогрелись изразцы.

И жизнь, пройдя давно за половину,

мне посулила ляльки-леденцы.

Тебе взрослеть пора, моя докука!

Тут не до лялек, тут серьёзный счёт:

гляди, года горят с тяжёлым звуком,

отец-огонь оладыши печёт.

Огонь и кровь, металл и злое время…

Никто нам не сулил иных времён.

Уж если бьют, так непременно в темя.

А если помнят — цифрой, без имён.

Забудем, растравлять себя не надо…

Поглубже этот воздух заглотнём.

Но почему на всех картинах ада

расправа совершается огнём?

8

Достоинство давалось мне с трудом.

Я был то хмур, то фамильярен с понтом.

Острил, как подполковник-управдом,

связавшийся с хроническим ремонтом.

О, лживый мир моих невнятных лет,

привычка ладить с временем и местом!

Гордыня, стыд — чего в них только нет…

Я был тогда непрокалённым тестом.

Вернее — незаточенным ножом.

Деталью неизвестного маршрута:

плацкарта, с пустяковым багажом…

Куда, зачем? Но радостно и круто.

Горячий ветер дунул в паруса.

Мне предстояло привыканье к миру.

И, Господи, какие чудеса,

какой восторг:

быть молоду и сиру!

9

Я плотней засуну в уши ватку.

Поздно мне менять свою повадку:

ветер в уши — верный менингит.

Нет уж, поищите, кто глупее:

помереть-то я всегда успею,

и никто потом не помогит.

Ой, никто и никому не надо!

Каждый хмырь — из бывшего детсада

тех ещё, беспамятных времён.

Как он верен был своей лопатке,

получал за это по сопатке!

И зато с тех пор весьма умён.

Я-то, в общем, и не жду подмоги.

Все мы помираем по дороге:

кто — оттуда или кто — туда.

До сих пор не знаю, что тут лучше.

Э, пустое дело, просто случай.

Ватку в уши, горе не беда...

10

Поутру она, как лещик,

одеялом в спальне плещет:

то нырнёт, а то всплывёт.

Сон ещё в обводе века:

нет покуда человека —

просто дышит, не живёт.

Но уже проснулись в доме

и машины на подъёме

в озверении рычат.

И накидан корм под сеткой

у закупленных соседкой

бледно-дымчатых крольчат.

Как нас учит “Камасутра”,

хорошо в такое утро

выйти в поле одному,

прочитать страницу прозы,

где летят к воде стрекозы…

Поразмыслить что к чему.

Но тебе-то что, засоне!

Утки крякают в затоне

лишь в полутора верстах.

Дребезжит стекло в окошке.

Снова гости мстятся кошке.

Всё покуда на местах.

Вон ты вскинулась — и сразу

мир вступил в другую фазу:

в ту, в которой только ты.

И ненужной стала книжка.

Хрустнул день, как кочерыжка,

весь кочанной чистоты.

Две сестры и Кандинский