Жан-Мари-Гюстав Леклезио - Путешествия по ту сторону

Леклезио Ж. М. Г.

Путешествия по ту сторону: Пер. с франц. Предисл. Т. Балашовой. — М.: Радуга, 1993. — 272 (1975 год написания)

Перевод Н. Хотинской и В. Каспарова

Предисловие Т. Балашовой

Редактор 3. Федотова

Уотасения (Watasenia)

[21]

Повсюду, повсюду, куда ни глянь, плескалась вода. Безмолвная, тяжелая, тусклая, непроницаемая для взгляда масса заполняла все вокруг. Она давила всем своим весом на черные скалы, непрестанно перекатываясь, раскрываясь и вновь смыкаясь. Не она ли создавала жизнь, порождала ее в своих глубинах неустанным ритмичным движением упругих соленых вод? На дне, в толще ила распадались твердые тела, тучи пузырей вырывались на поверхность — и так часами и часами. Ничто еще не было явлено. Лишь длинные тени проносились сквозь толщу воды, похожие на огромные слепые субмарины. Там, в глубине, не было ни дня, ни ночи, не было ничего — только тяжелая, мутная масса, она колыхалась, обкатывая камни, откалывая куски от скал, она медленно катила лавину за лавиной. Сколько это длилось? Века, быть может, тысячелетия, но какое это имеет значение? Здесь не говорили и не слушали. Но в этом вечном безмолвии, где некому было действовать и произносить слова, уже готовилось то, что неминуемо должно было явиться. В глубине, так далеко от поверхности, что будто вовсе не было на свете воздуха, сыпал мелкий снежок: частицы кости, частицы камня, расплющенные давлением воды, похожие на крошечные звездочки, кружась, плавно опускались на дно. Все стремилось вниз, ниже, еще ниже. Здесь, на глубине, все было одето в крепкий панцирь, иначе не выдержать бы чудовищного веса воды. Надувались плавательные пузыри, полости заполнялись черной водой. Все ниже, ниже, вдоль пологих склонов подводных пластов. То и дело на пути разверзались бездны, расселины, заполненные непроницаемой чернотой, — там подстерегала, затаясь, пустота. Пустота без форм, без мысли, затерянная в толще воды, открытая со всех [22] сторон холодным течениям. Нет, здесь не было никого живого. Ни глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слышать. Нечего было понюхать, пощупать, попробовать на вкус. Был разве только рот, чтобы поглощать, огромная разверстая пасть, которая плыла сквозь толщу воды, всасывая воду. Быть может когда-нибудь там, далеко, в вышине, возникнет солнце — плавучий шар, дрейфующий в потоках света. Ну и что же? Ведь глаз все равно не было, мир еще был слеп.

А скалы стояли — спокойные, вечно неподвижные. Эти скалы, поросшие красными водорослями, ничего не ждали и ничего не думали. Они не имели даже имени. Ни солнце ни вода, ни небо, ни берега, ни отмели — ничто еще не имело имен. Ведь некому было встать и показать пальцем: «Вот это». А между тем мир был уже создан. Он только не имел имени.

Порой вода становилась такой твердой, обретала столь четкие очертания, что походила на камень, расколотый надвое, и на изломе еще слышался треск, подобный раскатам грома, — это вода вдруг раскрывалась и на миг обнажала свои недра. Представляете ли себе бескрайние пустыни в лунном свете, высокие меловые плато, где гуляют ветры, и еще ледники, степи? Ничего этого пока не существовало, но можно было предугадать, какими они будут. В черных складках воды возникали на несколько мгновений и исчезали смутные очертания.

А иногда вода была такой мягкой, такой расплывчатой, словно не было в мире ничего твердого. И очертания жизни размывались тогда, и все терялось в этих струях — дыхание, мысль, взгляд. Можно было пройти сквозь воду, как сквозь дымовую завесу, и так же можно было пройти сквозь камень, и сквозь чугун, и сквозь сталь. И, оказавшись по ту сторону, пройти еще дальше. Двигаться назад сквозь века, просто-на- просто оставаясь неподвижным в толще воды, Это не было потерей — это была лишь свобода от света, от взгляда, от всего твердого и незыблемого.

Ничто еще не умело говорить — и это было чудесно. Еще не были придуманы языки. А это значит, что и лжи пока не было. Можно было бесконечно падать сквозь толщу воды, словно в глубокий колодец, который вел прямо к сердцевине моря, Мутная масса воды заливала все уголки, да-да, все, заволакивала все щели, словно раствор, скрепляющий кирпичи. Вода была повсюду и вечно, она вечно давила на огромную впадину. Кое-где словно гвозди, словно острия ме- [23] чей вздымались черные вершины, пирамиды островов, клыки подводных рифов. Но какой хрупкой, непрочной была их твёрдость: каждую минуту они могли разлететься, как стекло, на тысячи осколков. То истинное, что должно было явиться, рождалось на глубине 4000 метров и лишь медленными водоворотами давало о себе знать на поверхности.

Нет, наши привычные слова здесь еще не годились. Слишком много было мощи, силы, полноты. Слова были выметены, эти тучи пузырьков желтка и желатина мгновенно растворялись в кромешной тьме. Слова, написанные на никому не нужных обрывках бумаги, кружились в струях воды, в этих жидких ветрах, и рассыпались в разные стороны.

Что здесь могло иметь значение? Скорости, наслаждение и боль, расстояния, все то, что стремится руководить и направлять, все эти стрелки, все площади и перекрестки, колючие взгляды маленьких глаз исчезли, затонули и недостойны родиться вновь. А взгляд вращается, словно луч маяка, и не останавливается ни на чем. Взгляд ищет что-то среди волн, по волны вздымаются и опадают, а поверхность воды становится твердой — это стальное веко прикрывает зрачок и гасит взгляд.

Солнце жило в ней. Воздух, космос, луна и планеты — все плавало в толще воды, заключенное в пузырьки, скопившееся среди водорослей. Пузырьки тоже были узниками. Свободы не было. Разве можно быть свободным, когда свет внутри, когда жизнь есть лишь медленное колыхание взад и вперед, когда обкатанные обломки скал неподвижно покоятся на дне? Хотелось бы уйти, сбежать далеко-далеко. Но везде будешь натыкаться на эти мягкие стены, на тяжелые бархатные занавеси, свисающие с немыслимых высот до самого дна. Никуда, никуда не уйти из морского царства.

Ей нравилось жить вот так, в морских глубинах. Половина ее тела пряталась в расщелине между скал, десять щупалец были вытянуты вперед и слегка колыхались. Ее тело было одето блестящей, клейкой кожей, но кожа эта не была уязвимой, как у людей или, например, у лягушек. Прочная, пластичная, с металлическим блеском. Никакие силы не могли ее порвать, эта кожа сама походила на оболочку из воды, черная, скользкая, словно покрытая слизью, мягкая на ощупь, отбрасывающая золотистые отблески и переливающаяся всеми цветами радуги, она медленно сжималась и растягивалась, трепеща в струях воды. Она отражала воду ты- [24] сячами тусклых зеркал, но вода не могла просочиться сквозь нее. Вода скользила, касаясь поверхности воды, и давила всей своим весом, силясь смешаться с ней.

Вытянутые щупальца лениво шевелились, поджидая жертву. Мимо них то и дело проносились тени, тонкие се ребристые нити, что-то похожее на лезвие ножа, крошечные голубые искорки, — и щупальца вздрагивали. А в глубине расщелины другие щупальца с присосками на концах цеплялись за черные скалы. Быть может, отсюда, из самого сердца морей, из глубины черного колодца, на дно которого падал снег, она могла опутать своими щупальцами, словно корнями, всю затопленную землю. Она сделала бы это легко, сама того не замечая, ибо, одетая непроницаемой кожей, была безмолвна.

Она не любила говорить, совсем не любила. Ни думать, ни писать, ни создавать образы цветов и женщин. Здесь, в вечной ночи, она плавно покачивалась на ложе из тумана, и ее очертания были размыты, ее формы расплющивались в глубине черных бездн.

Как много было скрыто в глубинах, как много страшного и тайного. Никто не знал об этом. Никто не знал о впадинах, где царит вечный мрак, о черных колодцах, о скважинах, уходящих на такие глубины, где вода превращается в огонь. Медленные течения струились у самой поверхности, прорисовывая на воде голубые прожилки. И были горячие течения, они плавно закручивались в водовороты, незримо мерцая в глубинах. И были течения ледяные, они пронзали теплые слои, подобно жидким молниям. Черные плиты дрейфо вали под водой, чернильные тучи простирались от скалы к скале, темные необитаемые пещеры с отвесными стенами уходили в толщу воды. Ниже, ниже, еще ниже... Жизнь — это и было плавное падение, ниже, ниже, ко дну, которое, подобно горизонту, отступало все дальше. Жизнь то и дело скручивалась в ракушку, затвердевала чешуйками, извивалась змеей — и тут же вновь взрывалась, превращаясь в тучи намагниченных пылинок, которые, кружась, отталкивались друг от друга.

Все это было далеким, неведомым. Это происходило в ее плоти, в потаенных глубинах ее тела, и она не знала об этом. Да и не хотела знать. Ведь разумом-то она не обладала, понимаете? И ничего не ждала. Разумеется, настанет день, когда появятся твердые известковые раковины, рачки, одетые [25] в панцири, и тогда жизнь начнет медленно-медленно подниматься вверх, силясь пробить жидкие стены.