Ларс Густафссон - Искусство пережить ноябрь

Густафссон Ларс

Искусство пережить ноябрь

Всему виной была его жена, то и дело обезоруживавшая ею своим ироническим отношением.

Светловолосая, бледная, решительная, всегда бесстрастно занятая чем-то другим.

Превосходная наездница; ее каскетки, отделанные черным бархатом, таким нежным на ощупь, лежат высоко на полке в передней.

В спальне в шкафу висят диковинного покроя брюки для верховой езды, от них сладковато пахнет опилками и лошадью.

Сам он вообще-то заслуживает, чтобы к нему относились без иронии.

У себя в кабинете — просторной светлой комнате на первом этаже он занимается разработками для Промышленного союза, для Института конъюнктуры, нередко и для ЮНЕСКО. Для них он авторитет.

Отменный магнитофон системы Тандберга доносит до него бесконечные клавиры Баха, покуда он сидит, склонившись над своими таблицами и разграфленными блокнотами.

После обеда приходит секретарь, фру Шегрен, седая, компетентная, любезная, и перебеливает все написанное им с утра.

Дом велик, он перешел к нему по наследству — старинная собственность его семейства, еще с середины девятнадцатого века занимавшегося импортной торговлей. У его бабушки была первая во всем Вестеросе настоящая ванная.

Дом возвышается на гребне холма, с видом на половину города. И ни больше ни меньше как с двумя огромными стеклянными верандами, которые зимой просто немыслимо протопить.

Одну из них так и держат постоянно холодной, там в картонных ящиках хранятся яблоки, распространяя неприятный кислый запах.

К тому же, стоит зимним днем открыть дверь на веранду или просто оставить ее неплотно прикрытой, как оживают мириады мух. Обманутые теплом, они заглушают все прочие звуки своим омерзительным жужжанием.

И это невыносимо.

С верандами связано множество воспоминаний. 30-е годы, эксцентричные дядюшки за картами; весенние вечера, когда не было надобности зажигать керосиновую лампу и когда, сидя рядом с прелестной белокурой барышней из Коммунальной школы для девочек, что на Мариабергет, слушаешь "Весну священную" Стравинского.

Все те барышни, похоже, уже исчезли, превратившись в жен дипломатов или в оперных певиц.

Он мог бы воскресить в памяти и хлопанье карт о столешницу, и шипение бутылок с минеральной. Вот только тихие беседы с этими девочками, в длинных, по моде пятидесятых, плиссированных юбках, ему уже не припомнить.

Впрочем, если уж на то пошло, может, у них прыщавые спины?

Во всей своей гротескной гигантской деревянности, с башенками и флюгерами, со всеми появившимися с годами нововведениями, дом стоит по нынешним временам не меньше миллиона.

Однако продать его он, разумеется, не может, поскольку надо же где-нибудь жить.

А жить в Вестеросе ему нравится.

В Стокгольме не успеешь отойти и двух шагов от центра, как тебя пырнут ножом. С одним его другом так уже и случилось.

Но, естественно, он зарегистрировал сам себя как консалтинговую фирму, фирма, соответственно, снимает у него дом под офис и, в свою очередь, сдает ему часть площади для жилья. Во времена, когда налоговые власти определяют, сколько стоит твое собственное жилище, а фактически — как тебе следует жить, без подобных ухищрений просто не обойтись.

Он-то принадлежит к элите, но тем не менее и его не покидает чувство И непрестанного унижения.

— Швеция, — твердят некоторые его приятели, — Швеция сделалась страной, невыносимой для всякого, кто хоть что-нибудь может или хочет.

— Возможно, у такого пути развития есть и свои скрытые преимущества, — отвечает он обычно (например, своему ревизору, для чего даже несколько приглушит магнитофон, прокручивающий уже в четвертый раз с начала рабочего дня, с восьми утра, одну из больших сюит для лютни Иоганна Себастьяна Баха — ту спокойную, аскетически-сосредоточенную, ре минор). — Сегодня никто не стремится попасть в интеллектуальную элиту общества из материальных соображений. Уже и речи нет ни о льготах, ни о машине или жилье как вознаграждении тем, кто больше знает. Короче говоря, прилежная учеба перестала окупаться.

Отсюда два следствия. Первое — что вся экономика и управление переходят в руки людей посредственных, серости. Те, что в пору нашей юности вполне довольствовались должностью на железной дороге, или заведовали детским садом, или пописывали стишки, сегодня возглавляют министерства или руководят целыми отраслями промышленности, убыточными и живущими на дотации.

Таким образом, истинно интеллектуальная элита Швеции остается не у дел.

Какой-то ее части придется, конечно, уехать, причем тем раньше, чем быстрее будет расти государственный сектор. Они облагодетельствуют собой несчастненьких, больных-сердечников в Хьюстоне, штат Техас, возглавят исстрадавшиеся без руководства транснациональные нефтяные компании или примутся обслуживать пациентов клиник Цуга и Базеля. Все это общеизвестно и уже стало реальностью. Но на самом деле куда более интересное ожидает тех, кто останется.

— Вон оно что, — ответит ревизор. Он выдающийся гурман и член многих обществ. А кроме того, он преклоняется перед своим приятелем из этой темно-коричневой виллы. Что-то с ними всеми теперь будет?

— Еще в шестидесятые годы интеллектуалы начали превращаться в подобие класса, не имеющего собственных экономических интересов. Мы превратимся в класс странствующих монахов, мыслителей, философов. Понимаете? У нас появятся сверхвозможности в области трансцендентного. И мы выстроим храмы, уж вы мне поверьте!

В те годы он мог показаться несколько чудным. Прошлой осенью с ним случилось то, что сам он называл "мой крах".

Теперь же стоит ноябрь, необычно теплый и ласковый, он кроток с женой и рассчитывает пережить этот месяц благополучно.

Даже когда она два дня тому назад по невыносимой, свойственной всему их полу рассеянности распахнула дверцу машины прямо перед бампером проезжавшего грузовика, который начисто снес эту чертову дверцу — считай, тысячи три на ремонт, — то и тогда он ничего такого особенного не сказал.

— Может, стоило бы оглянуться, прежде чем открывать дверь? — поинтересовался он вполне любезно.

Он был в той фазе отрешенности, когда стычки не приносят никакого удовольствия.

Покуда стоял единственный в городе храм, вокруг которого осенние чайки рассеянно кружили перед отлетом.

Никто толком не знает, что такое человек.

Мастера средневековых застенков, умелые, упорные, изощренные, на сей счет заблуждались. Клиники восемнадцатого века, с их ваннами и душами, с 3 коварно расставленными препятствиями и ловушками на пути блуждающих, век девятнадцатый с его смирительными рубашками, маэстро Фрейд со своими хитроумными трансформациями и ритуалами — все они упускали из виду нечто.

За спиной человека всегда остается сгусток темноты, настойчиво испускающий свои собственные сигналы, не адекватные ничему, чего можно было бы ожидать от самого человека.

Современные государства наделяют человека с рождения личным номером; они вносят его в банки данных, организуют в рабочие бригады или распаляют митингами, его силами осваивают заполярные рудники, ссылаясь при этом на его якобы троцкистские взгляды; превращают его в недоразвитого уродца в голодных тропических регионах или в косноязычного алкоголика в метро, в промозглой сырости, под давящей тяжестью горных пластов. Физиологи втыкают в его мозг свои серебряные электроды и наблюдают, как тот реагирует на слабые, но очень точно направленные разряды и как оргазм бушует электронной бурей, неотличимой на экране осциллографа от эпилептического припадка.

И все это — в странной уверенности, будто действительно известно, что на самом деле есть человек.

Но непрерывно со всех сторон стекаются иные сведения, дающие понять, что это заблуждение.

Человек постоянно опровергает свою идиотскую человеческую убежденность в том, что знает свою собственную сущность.

Это произошло осенью 1977 года на Джекилле — маленьком тропическом островке близ побережья Джорджии, с прекрасным гостиничным комплексом для конференций.

Мощный тропический ливень затянул густой сеткой горизонт.

Он стоял у громадного, во всю стену, окна, глядя, как молния всякий раз высвечивает широкий, не меньше мили, ослепительно белый пляж, где водятся диковинные крабы, боком отбегающие в сторону из-под самых твоих ног, когда ты совершаешь ежеутреннюю пробежку вдоль берега.

И в этом ливне стоял пожилой индеец и удил рыбу. На нем была старая бесформенная соломенная шляпа, вся усаженная рыболовными крючками, удочка у него была метра три длиной, широченные штаны резко вырисовывались на белом фоне.

И то, как он стоял — совершенно неподвижно — в теплом вихре тропического дождя, не обращая ни малейшего внимания ни на вспыхивающее над его головой небо, ни на белое от пены море, беснующееся у самых его ног в обтрепанных штанинах, вселяло радость, в того, кто на это глядел.