Виктор Левашов - Выбор жанра

Виктор Левашов

Выбор жанра

СЕВЕРНЫЕ БЫЛИЧКИ

Признание

Всегда смущаюсь, когда меня называют писателем. Чувствую себя самозванцем, как рядовой авиапассажир, случайно затесавшийся в зал официальных делегаций. С юности в голове засело: писатель — это такой небожитель, властитель дум. Ну какой из меня властитель дум? Поэтому обычно называю себя: литератор. И только когда меня тормозит гаишник за превышение скорости и, подбираясь к моему карману, задает стандартный вопрос «Кем работаете?», нахально заявляю «Я писатель!» И тут же сую ему под нос членский билет Союза писателей СССР, внушительную такую книжицу в красной обложке. Союз писателей СССР давно кончился вместе с СССР, но членский билет я не стал менять на ламинированную фитюльку. И правильно сделал. «А что вы пишете?» — автоматически любопытствует гаишник. Все, я выиграл. Разговор плавно переходит от административной ответственности за грубое нарушение ПДД к проблемам изящной словесности, я дарю ему книжку, запас которых всегда вожу в багажнике как раз для таких случаев. И мы мирно расходимся.

Лишь однажды номер не прошел. Пожилой инспектор в чине старшего лейтенанта благосклонно принял книгу с автографом, охотно поговорил со мной о литературе, а потом оштрафовал на все деньги. Прощаясь, напутствовал: «Берегите себя, вы нужны России». Век его не забуду.

Но был один случай, когда меня назвали писателем, и я воспринял это без малейшего смущения. Было это в январе 1967 года в заполярном Норильске.

В Норильске я оказался по странному стечению обстоятельств. Причем прилетел, как бывало не раз, не в командировку в качестве спецкора журнала «Смена», где проработал пять лет. Нет, прилетел надолго — жить. Сегодня я не нахожу своему поступку никакого логического объяснения. Да и не логикой мы руководствуемся в молодости. А чем? Бог его знает чем. Подспудным недовольством собой, смутным пониманием неправильности своей жизни. Сколько я встречал таких же, как сам: и на целине, куда еще студентом попал на уборку первого целинного урожая, и на великих сибирский стройках, и на БАМе, который проехал от Усть-Кута до порта Восточный. Нас роднило одно: вера в то, что можно убежать от себя.

Казалось бы, что за беда? Ну, дома было плохо, неудачный брак полностью изжил себя. На работе было плохо. Надвигалось, как долгое ненастье, столетие со дня рождения Ленина, закручивались идеологические гайки, все чаще мои очерки либо уродовались цензурой, либо вообще не шли, хотя свободомыслия в них было не больше, чем градусов в разбавленном пиве. Ну так пересиди, зажмись, ненастье не может быть вечным. Но это я сейчас так рассуждаю.

Как бы там ни было, но решение я принял, а практические детали устроились словно бы сами собой. Нашлась работа — в Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции. Экспедиция переживала не лучшие времена. Как всегда после крупных открытий (а Талнах с богатейшими запасами медно-никелевых руд, найденными пять лет назад, был очень крупным открытием), геологи отодвигаются на второй план, сокращается финансирование. Поднять престиж норильских геологоразведчиков в центральной и местной прессе (сейчас это называется пиар) — это и было задачей молодого талантливого писателя, как в рекомендательном письме представил меня секретарь Московского отделения СП, обрадованный тем, что я не прошу денег на дорогую творческую командировку. Не просил же я потому что все равно хрен бы дали, самим мало.

И вот лютым январским днем с морозом под сорок и легким ветерком, насквозь пронизывающим мой московский ратин, явился я в НКГРЭ доложиться руководству, что прибыл и готов приступить к работе. В фойе, обдавшем меня сухим теплом калориферов, наткнулся на заместителя начальника по хозяйственной части. Он только глянул на меня и распорядился:

— Пошли!

В просторной каптерке, заставленной ящиками с консервами «Печень трески» (позже я узнал, что этот недорогой продукт, не пользующий в те времена никаким спросом, выдавали геологам на маршруты), извлек откуда-то овчинный тулуп, крытый черной брезентовкой, с воротником из цигейки.

— Примерь.

Тулуп тяжело лег на плечи, овчина обволокла тело уютным теплом. К тулупу прибавились меховые ботинки за шестнадцать рублей, в каких ходила половина Норильска. Такие тулупы и ботинки изготавливали по сцецзаказу для Заполярья.

— Вот, теперь хоть на человека похож, — удовлетворенно кивнул завхоз. А на вопрос, сколько с меня, лишь отмахнулся: — С получки заплатишь.

Ах, как не хотелось мне раздеваться в приемной начальника НКГРЭ, как не хотелось! Так бы и жил в этом тулупе!

В кабинете шло совещание. Кроме начальника экспедиции Шубина, сухощавого человека лет пятидесяти, вида совсем не геологического, а скорее канцелярского, было еще человек пять. Главный геолог, с ним я был знаком, и начальники отделов — народ молодой, крепкий, в толстых свитерах крупной ручной вязки, все с бородами. Свитера и бороды делали их похожими на Хемингуэя, портреты которого в те годы висели едва ли не во всех квартирах. Сбоку от начальственного стола примостилась секретарша с большим блокнотом.

Увидев меня в дверях, Шубин кивнул:

— Посидите, скоро закончим. Так как же, — продолжил он совещание. — «Уважаемый Николай Поликарпович»? Или «многоуважаемый»?

— Можно «глубокоуважемый», — подсказал главный геолог.

Шубин поморщился:

— Слишком официально.

— А если «дорогой»? — подал реплику один из Хемингуэев.

— Фамильярно. Ладно, пока оставим «многоуважаемый». Пиши, — кинул Шубин секретарше. — «Многоуважаемый Николай Поликарпович! Коллектив Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции горячо… нет, лучше сердечно… поздравляет вас с шестидесятилетием и желает…» Ты почему не пишешь?

— Я уже три раза это писала, — огрызнулась секретарша. — «И желает крепкого здоровья, больших трудовых успехов и счастья в личной жизни». Прочитать еще?

— Ну, прочитай.

— «Уважаемый Николай Поликарпович! Горячо поздравляя вас с шестидесятилетним юбилеем, коллектив НКГРЭ желает вам несокрушимого здоровья, новых творческих успехов…»

— «И счастья в личной жизни»? — с безнадежным выражением лица предположил Шубин.

— Нет, — возразила секретарша. — «И большого счастья в личной жизни». Есть еще два варианта, но они такие же. Прочитать?

— Не нужно.

— А если не крепкого здоровья, а богатырского? — неуверенно предложил главный геолог.

— Хрен редьки не слаще, — отмахнулся начальник.

— Можно не «счастья в личной жизни», а «новых радостей в личной жизни», — подсказал тот же Хемингуэй.

— Что ты несешь? — почему-то разозлился его собрат по свитеру и бороде. — Шестьдесят, он же старик! Какие могут быть у него новые радости в личной жизни?

— Ну, не знаю. Любовницу завести. Да мало ли!

— Любовниц он заводит без наших пожеланий, — прервал перепалку Шубин. — А что такое старость, я вам скажу. Это когда удовольствие превращается в обязанность. — Он немного помолчал и закончил: — Зато обязанность в удовольствие. Это утешает.

— Кто такой Николай Поликарпович? — вполголоса спросил я у ближнего Хэма.

— Заместитель министра геологии.

— И у него юбилей?

— Ну! Второй час сидим, не можем сочинить адрес. Коротенький получается, а нужно хотя бы на полстраницы.

— Плохи наши дела, — констатировал Шубин. — Ходим, как коза на веревке. Небось, отчеты катаете на сто страниц, а тут текст на полстранички выдать не можете!

— Так то отчеты, — возразил главный геолог. — Там все по делу. А тут…

— А тут не по делу? — перебил Шубин. — Это дело поважнее отчетов! Ты вот представь: на юбилее все будут зачитывать адреса. Нормальные, с чувством. А от нас — три слова? Что он про нас подумает? Я скажу что: мудаки там в Норильске, адреса сочинить не могли. Или не захотели мозгами пошевелить?

Неожиданно начальник замолчал и стал внимательно смотреть на меня. На его канцелярском лице сначала отразилась напряженная умственная работа, а затем оно посветлело, будто ему сообщили чрезвычайно радостное известие.

— Слушайте, что мы мозги попусту сушим? У нас же писатель есть! Настоящий московский писатель. Виктор Владимирович, нам вас сам Бог послал! Выручайте!

Все взоры с надеждой обратились на меня, а я с опустившимся сердцем понял, что все мои планы жизненного устройства пошли прахом. Еще не пошли, но сейчас пойдут. Потому что я никогда в жизни не сочинял юбилейных адресов и понятия не имел, как можно выскочить из заколдованного круга штампованных словосочетаний. Поздравляем и желаем. Желая, поздравляем. Поздравляя, желаем. Ну кому же я нужен, если не могу справиться с таким пустяшным делом?