Бенджамин Леберт - Небелая ворона

Бенджамин Леберт

Небелая ворона

Посвящается Лиллемор Малин Брандт

Действующие лица и события этого повествования вымышлены, какое-либо сходство с ныне здравствующими или ушедшими из жизни личностями случайно. «Бель ами», упоминаемый в романе, также вымышлен, а тот, что находится в Берлине на Флатов-аллее, не имеет к этой истории никакого отношения.

Школу я закончил в Мюнхене. А в двадцать лет поехал в Берлин изучать этнологию. Снял квартиру в Шёнеберге, где и жил с еще двумя студентами: парня звали Рэндалл, а девушку София. Учебой я особо не заморачивался. Плевать мне было на учебу, да и на все остальное тоже. Целыми днями шлялся по городу. Болтался по кафешкам и клубам. Встречался с людьми, занятыми тем же самым. Большинство из них тоже оказались приезжими. Даже не большинство, а все. И каждому хотелось, чтобы ему повезло. Конечно, они прекрасно понимали, что для этого нужен поиск. Чем они и занимались. В какой-то степени. Но все равно больше всего им хотелось, чтобы удача сама шла в руки.

Сегодня пятница, 22 часа 26 минут, 4 января. Стою на платформе № 18 Главного вокзала города Мюнхен. Рядом со мной — большая зеленая сумка. Холод собачий. Щеки буквально отваливаются. Вокруг летают несколько голубей, один спикировал на рельсы. Вокзал ярко освещен. Народу, прямо скажем, не много. В нескольких метрах от меня — пожилая дама в черном пальто. Уши белой шапки опущены вниз. Мечется туда-сюда, левую руку прижала к груди, в правой зажат телефон. Большим пальцем постоянно давит на кнопки. Еще пара каких-то фигур. Поезд опаздывает уже на шесть минут. Тот самый поезд, который увезет меня от родителей обратно в Берлин. Туда, где море огней… По крайней мере, все об этом твердили. Со всех сторон. Те придурки, которые без ума от Берлина. Тебе, мол, обязательно нужно туда. Там прикольно. Такой город — словами не описать. Сплошное движение. Блеск. Воздух там — это же не просто воздух. В нем настоящая золотая пыль. Люди вдыхают золотую пыль, сечешь? А девочки! Не передать! Причем без разницы, родились они там или только что приехали. Сразу видно, что они уже наглотались золотой пыли.

На самом деле все оказалось не так. Я имею в виду девочек, которые попадались мне в Берлине. В массе своей они действительно уникальны. Но вот надышались явно не золотой пыли.

Своими чудными носиками они вдыхают исключительно тоску. Но, если говорить честно, и не только девочки.

Смотрю на табло: 22 часа 29 минут. Теперь уже недолго. Пожалуй, можно пока подумать о трех днях, проведенных в Мюнхене. О маме. Она врач. Если я ночую у родителей, то она с вечера ставит мне на тумбочку белую миску с нарезанными киви. Как раньше. Сейчас это почему-то раздражает. Но в Берлине я обязательно про это вспомню. Когда приду в какой-нибудь клуб и буду наблюдать за такими же, как и я, приезжими, которые расслабляются в диком танце. И у всех в глазах — ожидание. Это видно даже в полумраке клубного зала. А в темноте так особенно. Глаза становятся как у кошек: в них все отражается. Вот тут я и задумаюсь: а есть ли у них где-нибудь человек, который, что бы ни случилось, будет ставить им на тумбочку тарелку с кусочками киви.

Объявляют поезд, он уже виден. Колеса шуршат, трутся о рельсы. В дверях мне становится не по себе — такое чувство, что я сейчас вывалюсь обратно на платформу. Но не вываливаюсь. Сумку повесил на плечо. Протискиваюсь по коридору. Пролезаю мимо двух девиц, которые с недовольным видом освобождают мне дорогу. У одной жвачка. Где же спальный вагон? У меня купе тридцать девять. Идти приходится довольно далеко. Даже через вагон-ресторан. Посетителей полно. Над столиками — облако голубого сигаретного дыма. Голоса и смех. Чувствую, что поезд тронулся. Наконец-то, мое купе.

В двери ключ — белая карточка. Открываю. Вторая полка пока еще пуста. У меня нижнее место. Как тут узко! На столике — два банана и два яблока. Два перевернутых стакана и две бутылки воды. На окне — серая занавеска в фиолетовую крапинку. Узенькая дверца в туалет. Душ, унитаз и крохотная раковина Всё в купе серо-фиолетового цвета. Почему-то пахнет пластмассой, а не свежим воздухом. Не тем свежим воздухом, который через девять часов на въезде в Берлин превратится в золотую пыль. Вешаю свое коричневое пальто на крючок. Сажусь на постель. Не знаю, стоит ли раздеваться. Может быть, лучше подождать, пока придет попутчик. Шум из соседнего купе слышен совершенно отчетливо. Женский голос: «Я больше не хочу, я больше не могу».

Когда я в прошлый раз ехал в спальном вагоне, то на верхней полке надо мной лежал старый козел, который все время вопил, что я должен залезть к нему и заняться с ним любовью. Тогда это было как-то не в тему. Сейчас тоже. Именно поэтому мне не терпится узнать, кто же появится на этот раз. Стук в дверь. Открываю. Парень примерно моих лет. Мелкий, худенький. Короткие каштановые волосы и черный рюкзак, который он тут же ставит рядом с моей сумкой. По его движениям, по тому, как он переносит вес с одной ноги на другую и двигает головой туда-сюда, сразу же понимаю: хвастлив, хвастлив как ворона.

— Салют! — говорит он.

— Привет, — отвечаю я.

Оба улыбаемся.

— В ресторан пойдем?

— Давай сходим.

В принципе я не голоден, но почему бы и не поболтать перед сном. Думаю, мне это будет полезно.

В ресторане как раз освободился маленький столик. Что будем пить? Он заказывает яблочный сок, я пиво. На улице уже совсем темно. За окном ничего не видно. Кроме пары огней. В стекле отражаются наши лица. Вот и напитки. На столе горит маленькая уютная лампа. Парень хочет еще яичницу и шпинат.

— Я чертовски голоден! — говорит он. — Кстати, меня зовут Генри.

— А меня Пауль.

Рельсы делают поворот, проходящая мимо официантка пытается удержать поднос. Откуда такое странное настроение? Может быть, из-за стука колес? Анонимное доверие. Мы как два встретившихся у реки путешественника. Садимся рядом. Совсем незнакомы. И связывает нас только река.

— Мне нужно в Берлин, — говорит Генри, — иначе крышка.

Приносят яичницу. Я еще ни разу в жизни не видел, чтобы человек так быстро заглотил два яйца со шпинатом. Вытирает рот салфеткой и смотрит на меня.

— У тебя в глазу коричневая точка. На белке. Откуда?

— Мать тоже спросила, когда заметила. Понятия не имею, что это. Появилась три дня назад.

Какое-то время кажется, что он спит с открытыми глазами. И только я собираюсь спросить, когда он последний раз ел, он вдруг начинает рассказывать:

— У меня было двое друзей. Единственные мои друзья. Мы все время держались вместе. С ними я ничего не боялся. Йенс и Кристина. Оба старше меня. Йенсу двадцать три, Кристине двадцать восемь. Мне восемнадцать. Теперь мы расстались. Навсегда.

Молчание длится целую минуту.

— Тебе не помешает, если я закурю? — спрашивает он. Ответа не ждет. Достает «Мальборо», вытаскивает сигарету и протягивает пачку мне. Берет зажигалку. Мимо окна промелькнуло несколько ярко освещенных домов. И снова темно.

— Я никак не могу понять, — продолжает Генри, — совершенно не врубаюсь, как это получилось. Поэтому мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Если я буду рассказывать, то получится, что все это повторится еще раз. Я снова их увижу. Воспоминания — они ведь чертовски важны. Чтобы забыть, нужно вспомнить. Мне нужно еще раз… — Он обрывает сам себя. — Ты меня понимаешь? — Это он уже позже.

— Да. — И осторожно добавляю: — Чего тут понимать.

— Нечего! — он чуть ли не орет. Внезапно в его глазах загорается огонь: Я понятия не имею, как у нее дела. Не знаю даже, увижу ли я ее когда-нибудь еще. После всего, что случилось.

Поезд останавливается возле освещенной платформы. Входит мужчина, садится за стол и пытается заказать кофе. Официантка возражает: «Мы уже не обслуживаем». Мужик начинает злиться. Но ее это не интересует. Она подходит к нам и просит расплатиться.

А я даже не заметил, что в ресторане почти никого не осталось.

— Платить будете вместе?

— Да, — отвечает Генри и кладет кошелек на стол.

— Семнадцать евро или тридцать четыре марки.

К своему соку он так и не прикоснулся. Возвращаемся в купе. Лежим на полках. Свет погашен. А я еще и занавеску на окне задернул. Мимо пролетает чернота. Как полчища темных насекомых. И все это — под перестук колес.

— Ненавижу темноту, — говорит Генри. — Может, это и смешно, но темнота освещает отвратительные вещи, притаившиеся где-то внутри меня. — На секунду он замолкает. А потом говорит не переставая.

— Не знаю, как у тебя, а у меня самая большая проблема — это девушки. Мне всегда хотелось иметь девушку. Но никогда не получалось. Самое ужасное — это школьные вечеринки. Я все время смотрел, как они танцуют. Не со мной. У многих сваливались бретельки, а придурки-партнеры поправляли их с противной улыбкой. Мне так хотелось подтянуть бретельку на плече у девушки! Но случая не было. А девчонки выглядели просто здорово. Прямо светились изнутри. И запах такой, как будто они только что побывали в другой галактике, в другом мире, лежали где-нибудь на волшебном душистом лугу. Я все время стоял рядом, а был так далеко от них! При этом физически очень даже близко. Народ в зале казался окутанным невидимым облаком. А я так и оставался снаружи. Если задуматься, то все это странно. Я ведь мог подойти к какой-нибудь девушке, мог прикоснуться к ее спине. Но на самом-то деле я бы до ее спины не дотронулся. Между нами облако, понимаешь? Я знал, что танцую плохо. На таких праздниках я хорошо делал только одно. То, что я всегда умел лучше всех, — гадил. Регулярно у меня начинался дикий понос. Я несся в туалет и гадил от души. Меня всего аж выгибало. Потел так, что одежда приклеивалась к телу, даже трусы стаскивал с трудом. Из меня выходила куча дерьма, а вот тоска оставалась. Да и злость на девиц тоже. Я представлял себе, как они танцуют и глупо хихикают. Груди трясутся. На теле руки этих чертовых партнеров. И еще я думал, что девки — это не чудесные создания, которыми они мне кажутся, не нежные, не изящные, не мягкие и хрупкие. И не ранимые вовсе. Девки — это мерзость. Которая совершенно четко осознает, чего хочет.