Джеймс Хайнс - Расклад рун

Джеймс Хайнс

Расклад рун

(С извинениями перед М. Р. Джеймсом)

1

– Чушь! – без обиняков, решительно и громко выразил свое мнение Виктор Карсвелл. И чтобы еще более подчеркнуть значимость и окончательный характер вердикта, ударил по столу свернутой в трубку работой Вирджинии – стопкой листов, которые он крепко сжимал в своем маленьком бледном кулачке.

Вирджиния Даннинг вздрогнула от неожиданности и не могла не заметить удовольствия, которое появилось на лице Карсвелла. Наблюдая за реакцией девушки, он взял работу обеими руками и еще плотнее свернул ее, а затем снова хлопнул ею по столу, отчего многочисленные расставленные на его поверхности аксессуары интеллектуального труда – блестящая авторучка, серебристый нож для вскрытия писем, острый штырь, на который накалывали кафедральные бумаги и студенческие работы, – все, казалось, затрепетало от ужаса перед мистером Карсвеллом, словно ожившие кухонные принадлежности в стареньком мультфильме.

– Чушь! Чушь! Чушь! – орал он высоким тонким голоском.

Продолжая размахивать листками, Карсвелл немного повернул свое бесшумное, отлично смазанное офисное кресло, отвернувшись от Вирджинии, выражая этим крайнее в ней разочарование, и уставился на косые лучи яркого техасского солнца, проникавшие в кабинет сквозь жалюзи.

Вирджиния воспользовалась представившейся передышкой, чтобы чуть поудобнее сесть на маленьком табурете. Она ненавидела Карсвелла, ненавидела себя, потому что позволила ему так себя вести с ней, ненавидела все и вся за то, что в данный момент не имела возможности излить ненависть и гнев. Сейчас она даже не знала, что делать со своими коленями. В кабинете Карсвелла было только два места, где можно было сидеть. Одно представляло собой массивное мягкое кресло, изготовленное на заказ из дорогого дуба. Оно имитировало кресла из старой Британской библиотеки, а отнюдь – не приведи Господи! – не из новой, не эти жуткие постмодернистские монструозности. Вторым местом для сидения был низкий табурет на противоположной стороне стола Карсвелла, где и должны были размещаться все его посетители. Как правило, заранее узнав о предстоящей встрече, Вирджиния надевала брюки или длинную, чуть не до пят, юбку. Сегодня никакой встречи не предполагалось, и потому Вирджиния надела летнее платье выше колен, и тут Карсвелл поймал ее на кафедре истории, где она проверяла электронную почту.

И вот теперь Вирджиния сидела на расстоянии каких-нибудь десяти дюймов от пола, приняв одну из двух возможных на этом табурете поз, одинаково унизительных. Она могла сесть, сжав колени перед собой и обхватив их руками, словно красотка образца 1943 года. Тогда ее юбка задралась бы почти до самых бедер. Вирджиния выбрала вторую позу: немного набок, отведя колени в сторону, спина прямо, руки на бедрах – что-то в стиле эксцентрических комедий тридцатых годов. («Возьмите письмо, мисс Смит!» – рявкает Клод Рейнз, и Джин Артур быстрым деловым шагом входит в кабинет, отделанный панелями; блокнот для стенографирования прижат к высокой груди. Джин останавливается на мгновение только для того, чтобы слегка разгладить складки на платье.)

Как бы то ни было, Вирджиния обнажила взору профессора Карсвелла значительно большую часть бедра, нежели следовало, взгляда на которую он явно не заслуживал. Конечно, она может встать, но это сразу же будет истолковано как непростительная дерзость, а Джин Артур никогда не дерзила Клоду Рейнзу, по крайней мере до самых последних кадров. Ну что ж, придется раз и навсегда запомнить на будущее: ни при каких обстоятельствах, идя в университет, не надевай коротких юбок!

– Я тешил себя надеждой, – продолжал Карсвелл, причем его голос выражал всю гамму трагически горького разочарования, – что из всех моих молодых коллег хотя бы вы одна сохранили профессиональное целомудрие. Ваша диссертация, во многих существенных вопросах далеко не совершенная, была тем не менее для человека вашего возраста весьма разумно написанным исследованием.

Карсвелл печально всматривался в улицу сквозь жалюзи, похлопывая по ладони свернутой в рулон бумагой. На его лицо падала тень, солнечные лучи освещали только жилет и бабочку.

– И вот теперь я вижу, что вы являетесь или, может быть, стали интеллектуально неразборчивой, вы предались духовному распутству, бездумно и с порочным восторгом отдаваясь, как и остальные представители вашего охочего до наслаждений поколения, вульгарным удовольствиям постмодернизма.

Сделав паузу, он бесшумно повернулся к Вирджинии и устремил на нее взгляд, словно яркий луч интеллектуального света. Как ни рассматривать его поведение, по любым стандартам оно балансировало на грани оскорбления. Тот факт, что Карсвелл никогда к ней не прикасался – собственно, насколько Вирджинии было известно, не прикасался вообще никогда и ни к кому, – ничего не менял. Его поведение было значительно более оскорбительно, нежели простое прикосновение рукой к голой коленке.

Вирджиния решительно положила руки на край табурета, так, словно собиралась резко встать и демонстративно покинуть кабинет, однако не сделала этого. И дело вовсе не в том, что она боялась, что ей не поверят, если она обвинит Карсвелла в домогательствах, – напротив, многие и многие как раз с радостью поверят. Всем хорошо известно, что Карсвелл любит наблюдать… У нее просто нет никакой возможности доказать свои обвинения. Свидетелей нет, и, кроме того, в данный момент Карсвелл в самом буквальном смысле слова сжимал в руках ее профессиональное будущее. Закрой глаза, сказала себе Вирджиния, и подумай об университетской должности.

– И каков же результат вашей духовной распущенности, моя дорогая Вирджиния?

Казалось, Карсвелл ждет ответа, и Вирджиния решила отказать ему хоть в этом удовольствии. По прошествии минуты мучительного ожидания он поднял ее работу, взявшись за уголок двумя пальцами, и позволил листкам развернуться, словно увядший цветок.

– Результат же заключается в том, что вы заразились французской болезнью. – Карсвелл презрительно сжал губы. – Если бы я пребывал в более благодушном настроении, – продолжал он, покачивая страницами, – я бы задал вам вопрос: какое отношение могут иметь отцы-францисканцы к «конструкции», «реконструкции» и «деконструкции» женщин на острове Пасхи.

Самое непосредственное, подумала она, и не на острове Пасхи, а на Рапануи, болван. Но даже не пытайся ему отвечать, он ведь в твоих ответах не нуждается.

– Однако истина в том, – продолжал Карсвелл, и губы его задрожали от предвкушения особого удовольствия, точно у школьного задиры, который придумал что-то предельно оскорбительное, – что, когда я слышу слова «пол, раса, класс», моя рука тянется к пистолету.

Он отпустил листки, и они с тихим шорохом рассыпались по столу. Да, подумала Вирджиния, свою последнюю фразочку он припас на десерт, хочет, чтобы я ее всюду повторяла, чтобы она вошла в легенду о нем. Она тоже покрепче сжала губы, чтобы ненароком не выдать что-нибудь эдакое, и подумала: возблагодари Господа, могло бы быть и намного хуже. О Карсвелле ходил слух, что особое наслаждение ему доставляет насаживать курсовые своих студентов прямо у них на глазах на тот самый острый штырь, который специально для этого он держал на столе. За что его и прозвали Вик, Сажающий На Кол.

– Конечно, само собой разумеется, – сухо продолжал Карсвелл, – я не могу позволить подобному появиться в нашем юбилейном сборнике.

Он многозначительно сжал кончики пальцев и откинулся на спинку кресла. Вирджиния почти презрительно взглянула на него. Карсвелл вдруг показался ей крошечным и ничтожным.

Вирджиния немного подвинулась на табурете. Ей хотелось встать, собственно, ей нужно было встать, но она ухватилась за края табурета, словно из страха взлететь от негодования под потолок. Теперь настало время говорить ей, и нужно тщательно подбирать слова.

– Издательский комитет уже принял мою работу к публикации, Виктор, – произнесла она. – Вы не имеете права в одностороннем порядке изъять ее из списка.

– Неужели? – Глаза Карсвелла расширились. – Но я должен, моя дорогая, я просто обязан. У меня нет другого выбора. Профессор Блэквуд – очень пожилой человек, у него слабое сердце. Если бы он увидел это… это… это… – Карсвелл сделал презрительный жест в сторону работы Вирджинии, самым жалким образом разбросанной у него по столу. Казалось, он не находит слов, чтобы охарактеризовать ее произведение. – Если бы он увидел это в своем юбилейном сборнике, сердце бедного профессора не выдержало бы подобного надругательства. Ваше творение, несомненно, убило бы его. – Карсвелл снова улыбнулся, и Вирджиния едва не содрогнулась от возмущения и отвращения. – Хотя… я ведь не знаю… возможно, такова была ваша цель.