Олег Лукошин - Человек-недоразумение

Олег Лукошин

Человек-недоразумение

Что-то вроде тезисов

Я не придурок. Просто я не в ладах с окружающей действительностью. Попросту говоря, я не уверен в её существовании.

Смейтесь, смейтесь. Я слишком хорошо знаю, что такое смех. Я слышал его предостаточно за тридцать пять лет жизни. Вы кривите рот, морщите лоб, дрыгаете тельцем, издаёте переливчатые звуковые волны — это вроде как ваше снисходительное отношение к такому несуразному субъекту, как я — я знаю все стадии, все переходы, трансформации и новообразования, я изучил их в подробнейших деталях, но вы представления не имеете о скрытых смыслах. О проявлениях иного. О догадках, разбросанных повсюду. Только самые настоящие придурки, да, да, я не стесняюсь называть вас так, могут не замечать их.

Земля. Вы говорите: «Земля». Да, именно это вы говорите. Вы говорите: «Вселенная». Вы так и говорите: «Все-лен-на-я». Вы самозабвенно шевелите щеками и языком, словно в ваших ртах растекается шоколадная конфета. Словно хотите насладиться этими понятиями, высосать из них все соки, вытребовать твёрдость взглядов и умиротворение. Вы любите эти слова. Они для вас сущее. Настоящее. Истинное. Они для вас основание к пониманию мироздания.

Обитаемая разумными существами Земля вращается в бесконечной Вселенной. Вот базис вашего мировоззрения. Стержень. Земля крохотна, хрупка и, что самое интересное, абсолютна уникальна в разумности своих обитателей. А Вселенная — бог ты мой! — Вселенная абсолютно бесконечна. Бесконечна-бесконечна-бесконечна. Бесконечна-бесконечна-бесконечна-бесконечна-бесконечна… И ещё бесконечное количество раз бесконечна… И темнота в ней, и пустота, и холод. Бесконечная темнота. Бесконечная пустота. Бесконечный холод.

Я знаю, у меня на этом пунктик. Я всё знаю, всё понимаю, всё чувствую. Один психиатр — неплохой, надо сказать, человек, по крайней мере, без гордыни и с чувством сострадания, фамилия его была, насколько помню, Игнатьев — определил (точнее, сделал предположение, потому что все его определения по отношению ко мне заведомо не верны), что мои проблемы — о-хо-хо, он и иже с ним придумали этому эффектное слово, вроде бы нейтральное и в то же время убийственное: «проблемы» — так вот, все мои так называемые проблемы связаны именно с рассуждениями о Земле и Вселенной. О Земле на фоне Вселенной. О бесконечности Вселенной и конечности Земли. О несоизмеримости этих двух форм, двух явлений, двух понятий. Короче, он сделал предположение, что я свихнулся — будем называть вещи своими именами, он именно это имел в виду — после долгих, мучительных, пугающих и вконец истерзавших моё сознание размышлений о Земле и Вселенной. И случилось это — то есть, по его психиатрически точному и отчётливому разумению, не то чтобы случилось, а обозначило первый сбой, первый катаклизм, первые неполадки (неполадки — вот над чем должен я смеяться в ответ, господа!) — в семилетнем возрасте. Да, именно в семилетнем.

К этому возрасту и тому озарению, что посетило меня тогда, я ещё вернусь, и вернусь очень скоро, но сейчас необходимо обозначить ещё один пункт. Одну ось, одну дугу размышлений, один, я бы сказал, отход.

Вот в чём суть его: я готов согласиться с тем, что мир реален. То есть абсолютно реален. Что он существует, что его можно потрогать, полизать, побиться башкой о его тверди, показать ему кукиш и тэдэ и тэпэ. Я готов согласиться с тем, что он сущ и явен, но тогда возникает один очевидный и чрезвычайно волнительный вопрос: как может он вместить меня? Да, вот просто так: как мог он впустить в свою сферу меня, человека, с ним несогласного, с ним конфликтующего, его отрицающего, с ним борющегося, от него страдающего, его презирающего и самое главное, если опять же поверить в его существование, желающего ему погибели?

Игнатьев говорил, что я такой не один, что таких, как я, — вагон и маленькая тележка. Это вроде как к тому, что этот долбаный мир вместил целую кучу олигофренов навроде меня и ничего ему не сделалось, а все мои рассуждения — ещё один аргумент в пользу моей невменяемости, а его, мира, прочности, цельности и незыблемости. Игнатьев был хитёр, но вы никогда не обманете обманщика. Слышите: никогда! Никогда никакой Игнатьев или любой другой человек, за иллюзию о тихой, спокойной жизни и мгновенном конце продавший своё пытливое (или не очень) сознание, единственное орудие, которым он обладает, единственный луч света, способный распахнуть покрывало темноты, не обманет великого обманщика, раз за разом оставляющего окружающую реальность — точнее, то, что вы о ней представляете — в дураках, раз за разом наводящего на неё грандиозное посмеяние, раз за разом опровергающего её от и до, всю целиком, во всей своей грандиозной и монструозной химерности, никогда!

Гармония! Вот ключевое слово, которым вы оперируете по отношению к миру. И я согласен с вами: реальный, явный, существующий мир обязан быть гармоничным. В каждой своей точке, в каждом своём атоме, в каждом мыслительном образе. Живое и неживое в нём — суть одно. Они дополнения друг другу. Камень и растение. Растение и влага. Влага и человек. Человек и камень.

И этот реальный мир, хотите вы сказать, вмещает в себя яростные стремления к своему отрицанию и даже уничтожению? И в этом он гармоничен? Он позволяет это? Ему всё равно? Он настолько велик и аморфен?

Хорошо, предположим на секунду, что это так. Но, чёрт меня подери, мир, вся эта долбаная окружающая действительность — это лишь фрагмент моего сознания! Лишь фрагмент, слышите! Он не существует иначе, как в моём сознании, он покоится лишь там, ему просто-напросто негде больше пребывать.

Но если он там, если он всего лишь часть, если сознание, моё убогое и свихнувшееся сознание — а на его убогость и ненормальность намекают Игнатьевы, уважаемые, но наивные адепты действительности — вмещает его целиком и ещё оставляет место воображению и чему-то не вполне понятному, если я всего одним и не вполне могучим усилием могу погасить этот мир и любое воспоминание о нём в своём безбрежном сознании, всего одним усилием, то как же этот треклятый мир может существовать в объективной реальности?

Нет его, нет.

Или же другое: я просто-напросто не из этой реальности.

Пробуждение

Тысяча девятьсот восьмидесятый год. Мне семь лет. Мы живём в крупном провинциальном городе, почти миллионнике. Пусть это будет Воронеж, тем более что Воронеж это и есть. В Москве идёт Олимпиада — мои родители и старшая сестра смотрят её по телевизору — иногда я тоже присоединяюсь к ним. Что я помню о той Олимпиаде? Да ни хрена я о ней не помню! Ни одного спортивного результата, ни одной морды бездельника-спортсмена и ни одного кадра бестолковых спортивных состязаний. Помню лишь улетающего в небеса разжиревшего коричневого полумедведя-получебурашку — да и то лишь потому, что этот эпизод бесчисленное количество раз на протяжении десятилетий крутили потом по телеку.

Одно важное замечание: я не плакал, когда медведь взмыл в воздух. Я не какой-то там шизоид, не способный контролировать свои эмоции и рыдающий над примитивными постановочными действиями сомнительной ценности и значимости.

Вы плакали? Что, на самом деле плакали? Мои вам соболезнования. Так кто же из нас в таком случае придурок?

Мать готовится отметить тридцатилетие. Она совсем молода, но для семилетнего цифра «тридцать» чудовищно велика, мать представляется мне пожилой женщиной.

Кем представляются пожилые женщины? Пожалуй, призраками. По крайней мере, обе бабушки — словно не настоящие существа. Словно банши. Появляются на время, целуют, тискают, суют конфеты и (несмотря на протесты родителей) мороженое, снова исчезают в какой-то параллельной реальности, из которой выбираются лишь для того, чтобы потревожить моё спокойствие и вместить в меня раздумья и сомнения о природе человеческих взаимоотношений.

К тридцати годам моя мать имеет двоих детей, причём не я старший. Сестре, её зовут Наташа, уже одиннадцать. Меня зовут Вовой. Наташа и Вова — простые, стандартные имена, тогда всех детей называли просто. Это сейчас, в период суррогатной иллюзии суррогатной свободы, пошли Анжелики, Ульяны и даже Фролушки — пожалуй, российские граждане именно в возможности давать своим детям эти несуразные имена видят одно из проявлений этой самой несуществующей свободы. Ну и хрен с ними! К именам я претензий не имею, это всего лишь набор букв для опознавания особей, если бы люди использовали цифры, было бы то же самое. Имена — пусть, я не вижу для них возможности опровержений.

Отец постарше. Да, определённо постарше. По крайней мере, в моей голове навсегда засела установка, что он старше матери. Вроде бы на два года. Впрочем, не суть важно. Что изменится во мне или в вас, если отец будет старше матери на пять или десять лет? Ничего, но приписывать ему года я не буду. Пусть будет молодым и счастливым тридцатидвухлетним отцом двоих уже давно не грудных детей.