Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви

Эндрю Норман Уилсон

Любовь в отсутствие любви

Пролог

Лет двадцать назад в северо-восточном Лондоне под крышей дома 73б, что на Оукмор-роуд, обретались три юные барышни. Через год они разлетелись кто куда, но на всю жизнь остались неразлучны.

Моника Каннингем вспоминала этот год с содроганием: горы немытых кастрюль на неубранной кухне, ссоры из-за телефонных счетов. Белинда же в ту пору беспечно, как бабочка, порхала по жизни, и никакие кухонные дрязги не могли испортить ей настроения. Мир, окружающий их, казался таким же юным, как и сами девушки. Белинду тогда звали Линдой, в ее голосе проскальзывали тягучие нотки Вулверхемптона.[1] Замужем она успела побывать к тому времени только раз; краски немыслимых расцветок еще не коснулись ее кудрей; а формами она напоминала угловатого подростка…

Сколько лет прошло! Белинда давно уже одевалась только на Слоун-стрит, славившейся роскошными магазинами модной одежды, но до сих пор считала Оукмор-роуд райским уголком, а к его бывшим обитателям относилась с такой трогательной восторженностью, что им порой становилось неловко.

Прошлое имеет свойство обрастать легендами. Ричелдис отзывалась о жизни в Оукерах с умилением. Для нее все, что касалось прошлого, было окутано дымкой идиллической пасторали. Рич обладала чудесным свойством не помнить плохого. Да и могло разве быть что-то плохое, если именно на Оукмор-роуд Ричелдис повстречала Мужчину своей Мечты?

Белинда (Линдой ее не называли уже давно, с тех пор как она перестала носить вызывающие мини-юбки и черную невообразимую хламиду, с которой никогда не расставалась) боготворила Ричелдис. Свадьба последней с Саймоном произвела на нее неизгладимое впечатление. Подумать только, ей выпала честь быть свидетельницей во время бракосочетания!

Каждая как-то устроила свою жизнь, у каждой случались какие-то свои радости и неурядицы, впрочем, к Монике это утверждение относится весьма условно, поскольку она почти всю жизнь прожила одна. Зато Саймону с Ричелдис можно было только позавидовать — в наши дни мало какой семейной паре удается сохранить подобную чистоту и трепетность в отношениях.

Зимуя свою первую зиму на Оукмор-роуд, Моника и Белинда с удивлением поняли, что в их троицу вторгся некто Саймон Лонгворт.

Чем бы подружки не занимались — грызли попкорн, гладили кофточки, чистили перышки или прихорашивались перед очередным свиданием, — они без умолку болтали. Главным объектом сего глубокомысленного занятия были, разумеется, представители противоположного пола. У несчастного, попавшего к ним на язычок, не оставалось ни одной неперемытой косточки. Сначала, понятно, придирчиво обсуждалась внешность. Хорош ли собой? Потом вырабатывалась линия поведения на случай, если его намерения станут слишком очевидны. Какой предлог он предпочтет, позвонив? («Извините, но Линды нет дома», — привычно отбрехивалась Моника, когда ее подружка отчаянно махала руками, показывая, что не хочет ни с кем общаться: ни с Джоном, ни с этим «доставалой» Эдвардом, ни с Сирилом, ни с Джорджем.) Поначалу и Ричелдис участвовала в подобных развлечениях. До тех пор, пока не появился Саймон. Он был вне конкуренции и обсуждению не подлежал — и так было понятно, что он принц из сказки. Правда, неугомонная Линда все равно попыталась навести кое-какие справки о том, что представлялось ей наиболее важным. Откуда он родом, кто его родители. Белинда живо интересовалась подробностями первого свидания. Чем занимались? Не вышел ли он за рамки приличий? И кстати, как далеко простирается его щедрость (ах, они ели пиццу?! — надо же какая экзотика!)? А насколько серьезны его намерения?

Но Саймон не был похож ни на кого из тех, кто вился вокруг подружек. Все оказалось гораздо серьезней. Это Линда могла морочить голову сразу двум ухажерам — ни одного из которых, впрочем, она не подпускала слишком близко — и давать подружкам читать письма своих кавалеров. Моника, уморительно гримасничая, зачитывала вслух самые смешные, на их взгляд, фразы «доставалы» Эдварда, а Линда в лицах описывала, как Эдвард пригласил ее в кино на «Лоренса Аравийского»,[2] и, алея от смущения, признавалась, что он положил руку ей на колено (а руки у него, между прочим, потные!) — как раз тогда, когда О’Тул совершал свой героический поход через пустыню. Саймон был другой. Они оба, Саймон и Ричелдис — в этом-то и крылся секрет, — были иные, слепому ясно.

Начались приготовления к свадьбе. Моника помнила непривычно посерьезневшее лицо Линды, когда та с умилением говорила, что наконец-то поняла, что значит выражение «святое семейство». (Хотя в ее устах «сладкая парочка» звучало бы более естественно и не так высокопарно.) И действительно, наши влюбленные в те дни просто светились от счастья. Их счастье было настолько неподдельным, искренним, ничем не омраченным, что каждому хотелось хоть немного погреться в его лучах.

Так сложилось, что роль летописца досталась именно мне. Это мне выпало разбираться в делах давно минувших дней, ибо сами участники событий слишком пристрастны, а значит, необъективны. К тому же сколько лет прошло с тех пор! Многое забылось, многое перепуталось. Лучше всего все помнит, конечно, Моника, но воспоминания для нее слишком тягостны, да и не любит она ворошить прошлое. А у Белинды в голове такая неразбериха, что толку от нее немного.

Роман Саймона и Ричелдис развивался настолько стремительно, что период ухаживания вместил в себя лишь пару выходов в ресторан на Кемпден-Хай-стрит, славившийся греческой кухней (видимо, в память о воинской службе, которую Саймон проходил на Кипре), и поход в кино на «Доктора Живаго». О будущем женихе никто ничего толком не знал. Разве что Белинда все пыталась выведать хоть что-нибудь, например, чем торгует компания, принадлежащая родителям Саймона. Сама Ричелдис любопытства не проявляла или, по крайней мере, умело его скрывала. Саймон оказался наследником преуспевающей фирмы «Лонгворт и сыновья», расположенной в лондонском пригороде, известном своими песчаными карьерами. Графство Бедфордшир, кажется. Кроме того, он постоянно приезжал по делам в Сити. Он производил впечатление более солидное, чем его сверстники (они же воздыхатели наших героинь), либо зарабатывающие себе на жизнь мальчиками на побегушках, либо прозябающие младшими клерками, либо оставшиеся вечными студентами.

О Бедфордшире Ричелдис знала лишь то, что поместье Лонгвортов называлось Сэндиленд и где-то там неподалеку находится городок Данстейбл. Еще у Саймона есть брат, которого все называют Божеским наказанием и которому явно не светит стать преемником папаши Лонгворта. Матери у них не было.

Получалось, что о семействе Лонгвортов известно больше, чем о самом Саймоне. Белинда уверяла, что тут что-то не чисто. Люди с серьезными намерениями так не скрытничают. Может, у него с головой не в порядке? Но Ричелдис, привыкшая к эксцентричности своей взбалмошной матери, не видела в этом ничего странного. (К слову говоря, все три девушки так или иначе испытали на себе давление Мадж. Властвовать было для нее так же естественно, как дышать.)

Итак, что же наши голубки? Саймону двадцать пять лет. Он, по словам Линды, вылитая копия Омара Шарифа,[3] хорош необыкновенно. Ричелдис на три года помладше; первое слово, которое приходит в голову, когда ее видишь, — «душечка». Круглолика, русые волосы убраны волос к волоску. Она любила носить повязку на лбу, как Алиса из известной сказки Кэрролла. Как-то Эдвард, которого девушки окрестили «доставалой», сказал, что ей самое место на обложке журнала «Кантри лайф». Хотя Ричелдис никакого отношения к пейзанскому сословию не имела. Она считалась интеллектуалкой, жила с матерью-издательницей в Патни, отец, пока не сгорел в дружеских попойках, писал недурные стихи левого толка. И все же… Ричелдис уродилась ни в мать, ни в отца. Она напоминала нераспустившийся розовый бутон, светской суете чуждый. Саймон же, по словам той же Белинды, казалось, пребывает в поисках приключений себе на голову. С него станется пригласить приличную женщину на ипподром, или того хуже, позволить себе грубость в ее присутствии. Впрочем, в обществе Ричелдис он был кроток аки голубь.

Никого не удивляло, что такой красавчик достался именно Ричелдис. Пока Моника и Белинда постигали прелести «Нескафе» и «Чудо-молока», Саймон разъезжал на своей (!) машине, влюбленно косясь на сидевшую рядом Ричелдис, уверенную, что ей принадлежит весь мир.

Разумеется, она видела, что он любит ее. Это было ясно без слов, только слепой бы не заметил. Будь ее подруги позавистливей, они наверняка бы сказали, что Ричелдис страдает непомерным самомнением: любовь Саймона воспринималась ею как само собой разумеющееся. Но грех гордыни и тщеславия девушке был чужд. Скажи ей кто, что она рождена, чтоб сводить мужчин с ума, она бы решила, что говоривший, должно быть, сам немного не в себе. Она по натуре своей не была охотницей. Расчет, самолюбование, эгоизм — все это к Ричелдис не имело никакого отношения. Просто, увидев Саймона впервые, она почувствовала, что этот человек пришел именно за ней, словно они были знакомы целую вечность.