Гюнтер Грасс - Кошки-мышки

Гюнтер Грасс

Кошки-мышки

Глава 1

…И вот однажды, когда Мальке уже научился плавать, мы лежали возле площадки для шлагбаля[1]. Мне бы следовало пойти к зубному врачу, но меня не отпускали, так как мне предстояло играть салкой, а хорошую салку заменить трудно. Зуб ныл. По лужайке наискосок пробиралась кошка, но в нее ничем не бросали. Кто жевал травинку, кто общипывал стебельки. Кошка была черной и принадлежала смотрителю стадиона. Хоттен Зоннтаг протирал шерстяным носком свою биту. Зуб топтался на месте. Турнир длился уже два часа. Мы сильно проиграли и ждали ответного матча. Кошка была молоденькая, но уже не котенок. Гандболисты на стадионе раз за разом забрасывали мячи в одни и другие ворота. Зуб твердил одно-единственное слово. Бегуны на гаревой дорожке то ли отрабатывали старт на стометровку, то ли нервничали. Кошка совершала обходной маневр. По небу с гулом тащился трехмоторный самолет, однако заглушить мой зуб он не мог. Черная кошка смотрителя мелькала в траве своим белым воротничком. Мальке спал. Восточный ветер относил в сторону дым крематория, работающего между Объединенными кладбищами и Высшим техническим училищем. Учитель гимнастики Малленбрандт свистел: смена, мяч пойман, заступ. Кошка тренировалась. Мальке спал или прикидывался спящим. Рядом с ним я мучился зубной болью. Тренирующаяся кошка подкралась ближе. В глаза бросалось адамово яблоко Мальке: большой кадык постоянно двигался и отбрасывал тень. Черная кошка смотрителя изготовилась к прыжку между мной и Мальке. Получался треугольник. Зуб притих, перестал топтаться на месте, поскольку адамово яблоко Мальке стало для кошки мышкой. Ведь кошка была такой молоденькой, а штуковина Мальке такой подвижной — во всяком случае, кошка вцепилась ему в глотку; или, может, кто-то из нас взял кошку и бросил на горло Мальке; возможно, даже именно я, с ноющим или притихшим зубом, схватил кошку и нацелил ее на мышь: Йоахим Мальке заорал, но отделался лишь незначительными царапинами.

Мне же, нацелившему ту и всех остальных кошек на твою мышь, приходится теперь писать. Приходится, даже если мы оба сами выдуманы. А тот, кто нас выдумал — такая уж у него работа, — снова и снова заставляет меня брать твое адамово яблоко и отправляться с ним по местам, которые бывали свидетелями побед или поражений Йоахима Мальке; для начала же пусть мышь прыгает через отвертку, я же запущу в порывистый норд-ост над головой Мальке стайку прожорливых чаек, погоду будем считать летней и устойчиво ясной, а затонувшее судно — бывшим тральщиком класса «Чайка», представлю себе зеленый бутылочный цвет Балтийского моря и, выбрав место действия чуть к юго-востоку от плавучего навигационного знака, обозначающего подход к Нойфарвассеру, воображу, что по телу Мальке все еще стекают струйки воды и сам он покрылся зернистыми пупырышками гусиной кожи, только не от испуга, а от обычного после долгого купания озноба.

При этом никто из нас, тощих и длинноруких, сидевших, разведя в стороны костлявые коленки, на корточках посреди того, что осталось от командного мостика, не требовал от Мальке опять и опять нырять в носовой отсек затонувшего тральщика или в его машинное отделение, чтобы достать какую-нибудь штуковину, отвинтить шурупчик, колесико или интересную вещицу вроде латунной таблички, убористо исписанной по-польски или по-английски инструкцией по использованию какого-то оборудования; мы сидели на торчащих над поверхностью воды надстройках командного мостика бывшего польского тральщика класса «Чайка», который был спущен со стапелей в Модлине, оснащен в Гдингене, а в прошлом году затонул юго-восточнее навигационного знака, то есть в стороне от фарватера, не мешая движению судов.

С тех пор чаячий помет сох на ржавом металле. Чайки летали в любую погоду, жирные, гладкие, с боковыми бусинами глаз, они проносились возле самых остатков нактоуза, так что их можно было схватить рукой, и опять взмывали вверх, делая это то беспорядочно, то по какому-то тайному плану, и, пролетая, всякий раз прыскали слизистым пометом, который никогда не падал на морскую гладь, а вечно плюхался на ржавые надстройки командного мостика. Здесь комки выделений скапливались, иногда в несколько слоев, затвердевали и обызвествлялись. Всякий раз, сидя на посудине, мы отковыривали затвердевший помет пальцами рук и ног. Поэтому ногти у нас вечно ломались, но не из-за того, что мы их грызли, как это делал Шиллинг. Только у Мальке ногти, хотя и желтели от постоянных ныряний, но сохраняли свою длину, потому что он никогда не отковыривал чаячий помет и не жевал его. Он был единственным, кто никогда не брал в рот отковырянные комочки, зато мы жевали эти известковые наросты, словно ракушечную мелочь, выплевывая за борт пенистую слизь. Она была безвкусной или, пожалуй, отдавала то ли мелом, то ли рыбной мукой и всем, что приходило на ум: счастьем, девочками, Господом Богом. Винтер, который здорово пел, сказал однажды: «А вы знаете, что теноры каждый день едят чаячий помет?» Зачастую чайки подхватывали наши плевки на лету, не чуя подвоха.

Когда вскоре после начала войны Йоахиму Мальке исполнилось четырнадцать лет, он еще не умел ни плавать, ни ездить на велосипеде и вообще ничем не выделялся, в том числе адамовым яблоком, которое позже приманило кошку. От гимнастики и плавания его освобождали по болезни, так как он предоставлял медицинские справки. Мальке упорно учился ездить на велосипеде, выглядя при этом весьма комично: напряженный, лопоухий, с оттопыренными ярко-красными ушами, с торчащими в разные стороны, поднимающимися и опускающимися коленками; а до этого, зимой, он записался в нидерштадтский крытый бассейн, где поначалу ему приходилось вместе с малышней в возрасте от восьми до десяти лет выполнять упражнения на суше. Следующим летом его также не сразу допустили к воде. Смотритель купальни в Брезене, типичный спортсмен-пловец с торсом, похожим на морской буй, и безволосыми ногами под этим обтянутым майкой буем, сперва заставлял Мальке делать упражнения на песке, а уж потом стал водить у берега на специальном удилище. Мы же изо дня в день уплывали к затонувшему тральщику, плели о нем всяческие небылицы, что весьма подстегивало Мальке, и за две недели он добился своего — сдал экзамен на свободное плавание[2].

Упрямо, сосредоточенно плавал он между пирсом, большой прыжковой вышкой и купальней, набираясь выносливости, после чего принялся упражняться в нырянии с волнореза на дальнем краю пирса; сперва он доставал обычные ракушки, потом стал нырять за пивной бутылкой, которую, заполнив песком, зашвыривал довольно далеко. Вскоре Мальке научился регулярно доставать эту бутылку со дна, так что, появившись на нашей посудине, он был в этом деле уже не новичок.

Он упрашивал нас взять его с собой. Мы, человек шесть-восемь, как раз собирались отправиться по нашему каждодневному маршруту, а для этого обстоятельно смачивали себя водой, окунаясь на мелководье в квадрате семейного отделения купальни, тут Мальке и возник на помостках мужского отделения: «Возьмите меня. Я доплыву, правда».

Под кадыком у него болталась отвертка, отвлекая внимание от кадыка.

«Ладно!» Мальке поплыл с нами, опередил нас между первой и второй отмелью, но мы не стали его догонять: «Сам выдохнется!»

Пока Мальке плыл брассом, отвертка плясала у него между лопатками, потому что рукоятка у нее была деревянной. А если он переворачивался на спину, деревянная рукоятка начинала болтаться у него на груди, однако не могла полностью закрыть тот злосчастный хрящевой выступ между подбородком и ключицами, который торчал из воды, словно спинной плавник, оставляя за собой кильватерный след.

А потом Мальке показал нам, на что способен. Вооружившись своей отверткой, он нырнул несколько раз подряд, с короткими перерывами, вытаскивая все, что можно было открутить внизу за два-три захода: заслонки, элементы оснастки, деталь электрогенератора. Он отыскал внизу трос и вытащил из носового отсека этим изношенным, растрепавшимся тросом настоящий огнетушитель «Минимакс» — между прочим, немецкого производства, — который оказался вполне исправен. Мальке продемонстрировал нам это, пустив струю пены, показал, как тушить пеной огонь, залил ею бутылочно-зеленые волны — и с первого же дня утвердил собственное превосходство.

Хлопья пены еще лежали островками или же длинными лентами на мелкой, равномерно колышущейся зыби, притягивая и отпугивая чаек, пена опадала, становясь подобием прокисших сбитых сливок, которые относило к берегу; наконец Мальке угомонился, присел в тени нактоуза, и сразу — нет, еще раньше, пока клочья пены таяли на командном мостике, трепеща от малейшего ветерка, — на коже у него выступила зернистая сыпь мурашек.

Мальке бил озноб, кадык ходил вверх-вниз, отвертка вздрагивала над ключицами. Покрытую мурашками спину Мальке, местами бледную, но от лопаток вниз обгоревшую, красную, словно вареный рак, с шелушащейся кожей нового загара вдоль ребристого, как стиральная доска, позвоночника, подергивали судороги. Желтые губы посинели по краям, обнажая стучащие зубы. Чтобы унять их клацанье, он обхватил своими большими выщелоченными ладонями колени, ободранные о заросшие ракушками иллюминаторы.