Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя

Ханна Кралль

Королю червонному — дорога дальняя

Шнурки

Она покупает шнурки для мужских ботинок.

Совершая эту — столь обыденную — покупку, она еще думает, что любит Юрека Шварцвальда. Все так думают, и прежде всего его родители. Юрек не урод и не зануда. И к тому же не беден. Он одолжил ей ботинки, потому что в дом на улице Огродовой попала бомба, и ни до шкафа, ни до квартиры не добраться.

В чужих ботинках она заходит к Басе Малиняк, своей подруге. Заходит всего на минутку — только чтобы вдеть эти новые шнурки.

У Баси в гостях молодой человек. Он стоит возле печки и греет руки о теплый кафель. Высокий, худой, с прямыми золотистыми волосами. И ладони на кафеле тоже отливают золотом. Садясь, он расставляет колени и опускает руки — чуть небрежно, словно бы рассеянно. Теперь они кажутся беспомощными и от этого еще красивее. У блондина, оказывается, двойное имя — Йешаягу-Вольф, Бася называет его Шайеком.

Шнурование башмаков затягивается. Через час Шайек говорит:

— У тебя глаза как у дочери раввина.

Через два часа добавляет:

— Сомневающегося раввина.

Бася провожает ее до двери и шепчет с ненавистью:

— Убить тебя мало…

Обручение

Он приходит через несколько дней. Приносит плохие новости — об Адеке, брате Хали Боренштайн (они с Халей всю школу просидели за одной партой). Адек умер от тифа. Она очень удивлена: от тифа? Умирают от скарлатины или от воспаления легких. Теперь будут умирать по-другому, объясняет Шайек, надо привыкать.

Они идут к Хале. Там друзья Адека. Холодно. Они пьют чай. Бася Малиняк, обиженная на них обоих, молчит. Вяжет на спицах свитер — веселый, разноцветный, из остатков распущенной шерсти. Они говорят о тифе. Вроде бы его переносят вши. А человек от человека может заразиться? Вроде бы нет, только через вшей. Халя посмеивается над своим отцом — он хочет устроить убежище и спрятаться от вшей и от войны. Халя твердит ему, что война скоро кончится, но он уже запасает продовольствие.

Потом они говорят о любви. Она заявляет:

— Представляете, я думала, что люблю Юрека Шварцвальда, но ошиблась.

Они принимаются спорить — сказать Юреку или не надо. Решают, что это было бы слишком жестоко.

— Обручись с другим, — советуют ей.

А Шайек добавляет:

— Со мной, например.

Когда он уходит, Бася Малиняк замечает, не поднимая головы от вязания:

— Между прочим, он не шутил.

И оказывается права.

Они едут на пригородном поезде. Она открывает окно — воздух весенний, теплый. Проезжают Юзефов. Она показывает ему дорогу вдоль путей: каждый год в это время она ехала по ней на бричке. Бричка сворачивала вон там, где деревья, и останавливалась перед домом с верандой — из поезда его не видно. Прислуга снимала с брички корзины — с бельем, летней одеждой, кастрюлями, ведрами, щетками… Приносила из колодца воду и драила полы. Перед соседним домом — тем, что справа — выгружала корзины прислуга Шварцвальдов, перед тем, что слева, — прислуга Шубертов. Неподалеку была песчаная лесная поляна, на ней рос старый дуб. Нет, дуб, разумеется, отсюда не виден… Там было столько желудей… Лето кончалось, снова подъезжали брички, всегда одни и те же, прислуга загружала корзины с бельем, кастрюлями, щетками…

Она болтает без умолку, пытаясь словами заглушить страх, стыд и любопытство. Они выходят в Отвоцке, это конечная станция. Из соседнего вагона высыпают мальчишки. Видимо, харцеры. Переговариваются с серьезными лицами, заговорщицким шепотом: сбор, компасы, северо-восток… Замыкает колонну улыбающийся веснушчатый паренек. Они скрываются в лесу, за железной дорогой.

В пансионате «Захента», в комнате, благоухающей сосновой смолой, он не теряется — отлично знает, как обращаться с девушкой, которой и страшно, и занятно, и неловко, и хочется.

После обеда они возвращаются на станцию. Усаживаются под деревом, она кладет голову ему на колени. Они слышат негромкий хор: «Живем, пока живется…» — их попутчики тоже возвращаются. Веснушчатый мальчишка снова идет замыкающим, он не поет — может, слуха нет. Видит их.

— Эй, ребята, — кричит он, — глядите, парочка, жидовская парочка!

И, хихикая, догоняет товарищей.

— У тебя же светлые волосы, — шепчет она, не открывая глаз, — такие светлые… а они все равно догадались…

Шайек набрасывает ей на плечи свитер. Она не заметила, что он соскользнул, открыв повязку с голубой звездой на рукаве блузки.

Знамение

Свадьба. На ней голубое платье с сиреневым оттенком. Материал мать купила давным-давно — собиралась сшить себе что-нибудь ко дню рождения сына, на семейное торжество. Это цвет перванш, самый модный — он нравился Уоллис Симпсон. На венчании с Эдуардом VIII — или, может, на свадьбе — она была в таком платье, голубовато-сиреневом. Мать так ничего себе и не сшила, потому что двухлетний сын умер от воспаления легких. Она надела черное платье. Сказала, что будет носить траур до конца своих дней.

Юрек Шварцвальд, который воспринял их разрыв на удивление легко и тоже женился (Поля Шварцвальд умная и симпатичная, даже хорошенькая, хотя нос и длинноват), так вот, Юрек — студент-медик — устраивает ее на работу в больницу. Она ухаживает за тифозными больными. Подает им воду с валерьянкой, обрабатывает пролежни и поправляет подушки. Первый раз в жизни видит покойников (трупы отвозят на кладбище на деревянных тележках, у них большие колеса и ручки для носильщиков с обеих сторон).

При ней пока еще никто не умирал, а ей очень хочется увидеть чью-нибудь смерть. Дело не в том, что явится умирающему — свет, тьма, ангел или Господь. Ей интересно, что увидит она сама в то мгновение, когда завершится чья-то жизнь. Душу? Знамение? Если знамение, его нужно будет разгадать.

Она садится рядом с молодой девушкой, очень красивой, несмотря на болезнь. Дежурит всю ночь, а на рассвете слышит тихий вздох. Грудная клетка больной приподнимается — и замирает. Она наклоняется, вглядывается пристально: спокойное, серьезное лицо, души не видно. Девушку укладывают на черную деревянную тележку. А она снимает халат и идет домой.

Рассказывает мужу, как выглядит смерть:

— Ничего нет — ни души, ни знамения.

И добавляет в утешение:

— Но мы есть.

— Это тоже все более сомнительно, — говорит муж.

Источники оптимизма

По ночам она подрабатывает — частным образом, в богатых домах. У этих пациентов чистое белье, персональный врач и настоящие похороны. И персональные могилы. У кого нет денег на похороны и на могилу, те выносят покойника на тротуар. Прикрывают газетами, а сверху кладут кирпич или камень. Чтобы ветер не сдувал.

В газетах-саванах можно найти массу важной информации.

Кто считается евреем (тот, чьи дедушки и бабушки — не менее трех — евреи).

На какой руке следует носить повязку со звездой (только на правой).

Какие повязки обязаны носить сборщики тряпья и мусора (только малиновые; прежние, зеленого цвета, недействительны).

Что выдают по карточкам в марте (полкило квашеной капусты и сто грамм свеклы), в апреле (один коробок спичек — сорок восемь штук), в декабре (одно яйцо с овальным штампом).

Что можно приготовить из черствого хлеба (надо размочить его в воде, прокипятить, протереть через дуршлаг, в получившийся суп добавить сахарин).

Какой сахарин можно употреблять в праздник Песах (согласно постановлению раввината — только в кристаллах, заранее растворенных и процеженных).

Где будет рассказывать сказки доктор Корчак (на улице Слиской, в Доме сирот).

Какое преступление совершил Мойше Гольдфедер (вырвал у проходившей мимо женщины буханку хлеба и бросился бежать, откусывая на ходу; когда его привели в службу порядка, извинился перед жертвой нападения и пообещал исправиться).

Где заштопать одежду (только в мастерской Келлера, который нанимает для штопки старых дев, невероятно добросовестных).

Где заказать похоронную процессию (только в фирме «Вечность» — она как раз ввела в Варшаве катафалки на велорикшах; это очень практично — на них умещаются сразу четыре гроба).

Откуда евреи черпают оптимизм (из факта своей избранности Богом — источником жизни и добра).

Все ее родные пока живы. Отец обменял половину дома на целую телячью шкуру. Мать меняет кусочки шкуры на лук и хлеб.

Висячий замок

Ей нужно занять немного денег. Она идет к Хале, с которой всю школу просидела за одной партой.

— Пятьдесят? — удивляется пан Боренштайн. — Зачем тебе пятьдесят злотых?

— Полицаю-охраннику, — объясняет она. — Он отвернется, и я выйду из гетто. Это стоит целых пятьдесят злотых.

— Ты хочешь выйти? — изумляется Халя. — С твоими-то волосами?

Сама Халя — курносая блондинка, но собирается просидеть в убежище до конца войны. Она показывает водопроводный кран, мешки с крупой и запас лекарств.