Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002

Евгений Рейн

Прицел

Рейн Евгений Борисович родился в Ленинграде в 1935 году. Окончил там Технологический институт. Знал Анну Ахматову; Иосиф Бродский считал Рейна своим наставником. Автор нескольких книг лирики; эссеист. Живет в Москве. Лауреат Государственной премии России. Постоянный автор «Нового мира».

Голые ветки орешника перед моим окном,и земля уже схвачена первым снежком.Шапку надвинь на брови, руки в карманах согрей,если зима наступает, то хорошо бы скорей.Пусть поскорее стемнеет и станет простор светлей,пусть ветер и снег смешаются где-то среди полей.Пусть фонарь по дороге перечеркнет метель,пусть она ходит кругами, как праздничная карусель.Звезды на низком небе зазубрены и легки.Достань из карманов теплые, тяжелые кулаки.Подкинь их вверх и подумай, что дожил ты до зимы,и все, что вокруг темнеет, белеет, на память себе возьми.И свет жилья человечий, и легкий узор под ним…Когда все это минует, ты будешь совсем другим.

Первый снег — нелепая погода,точно позабытая тропа,по которой топала пехота,а не городская шантрапа.

Он еще сгустится и растает,ибо так положено вовек,потому-то ничего не знаетснегом занесенный человек.

Тот, кто видел все четыре части, —видел все и ко всему привык,потому-то снежное ненастьепадает ему за воротник.

Не уйти, не убежать от снега,потому что этот снег — судьба,может быть, прибавить слово «эго»…«Эго-снег» — час Страшного суда.

Подслеповатая, дурнаяУгомонилась ночь Москвы,И я один под утро знаю,Что примешал к своей крови,

Что это был игорный случай,Подсказка дьявольского дна,И больше, как себя ни мучай,Мне не покажется она.

Под Этной закипала лава,Масон стирал запретный знак,По мановенью автоклаваКатился в пропасть «кадиллак».

Мне назначалось в долю к бритве —Почти что лезвию «жиллетт» —Ошибку срезать в темном титре,Пожрать себя, как самоед.

Свести Денницу и МессиюХотя б словечком показнымИ наглой шуткой под ракиюПодвинуть толковище им.

Быть может, вонью самогонаЗдесь отыгрался «хеппи энд»,И примиренные знаменаСклонились и сдались в момент.

И на всезнающем экранеДирк Богарт и Сарданапал,К ведру припавшие заране,Пустили петуха в финал.

Но я, усталый до склероза,Не различал подземный гулИ жадной смеси купоросаСлезою детской не сглотнул.

Я горько спал, не понимая,Что через девять тысяч дней,Другого случая не зная,Мы справим этот юбилей.

В темноте новогодьяпод обильный снежок,натянувши поводья,запад прет на восток.

Под чужим зодиакомвсе смешалось в горсти.Город воском закапал.Подходи — отпусти.

Не бывает начала,далеко до конца.Пусть паролем звучалаоговорка Творца.

Подведенные брови,перекрашенный рот,след запекшейся кровимеж долгот и широт,долгий путь намечаетнам сегодня межу.То, что он замечает,никому не скажу.

Это правда обманаили тайна зимы,но сейчас еще раноот сумы и тюрьмызарекаться под снегом,биться лбом у воротвместе с вихрем и веком,забежавшим вперед.

Сражение сизых и алыхнебес на исходе зимы.И мы, словно трубки запалов,открыты и поднесены.

Кентавры мои, полукони,война зажигает шнуры,на зимнем пустом полигонесмердит от ее кожуры.

Но перистым сомкнутым строемуж мы ничего не простим.О алые, что же мы стоим?О сизые, что мы стоим?

Сейчас пробежит, огневея,начальное это тепло,и первый раскроется веер,где город, река и стекло,запалы, поля, полукони,то кругом, то снова в одно.О тот, кто нас держит в ладони,все кончено и решено!

Когда мы очнемся внезапнопод небом, утратившим пыл,ни мука, ни жалость, ни жажда,а только бы ты не забыл,а только свидание этов обратном своем полусне,мешая две жизни, два цвета,пройдет по немой полосе.

Голландской ночью бестелесной,за баром открывая бар,у входа в новый, бестелесный,но привлекательный угар,я поглядел — ты был усталыми, быстро выдернув банкнот,решил отгородиться малымот всех наитий и забот,от будущего в светлом мраке,от настоящего в пивной,и слепо огненные знакиты принимал за южный зной.И, смачивая галстук водкой,поэт трагических забавиз полупамяти короткойдоказывал, что я не прав.И вот в поспешности немилой,заглядывая в окоем,я плачу над твоей могилоймеж полной рифмой и рублем.

Вот поверну настройку и снова тебя услышу —южное «р» и широкое море гласных.Но не того, что со мною гулял по Парижу,а молодого, что праздновал всякий праздник.

В свитере черном, в обуженных старых брюках,с томиком польского Хемингуэя под мышкой,голодноватого, поднаторевшего в трюкахи различавшего разницу между тюрьмой и вышкой.

Но иссякают даже волны эфира,и вырастают дети, и старятся жены.Только в закрытом сердце можно спасти полмира,только в ночном припадке век стоит протяженный.

Я хотел бы сидеть в приличной шашлычнойкак-нибудь в апреле на финском взморьенад бутылкой забытой уже «Столичной»и высматривать вас, находясь в дозоре,

чтобы в дюнах зюйд-вест шевелил песочеки «Цветущий май» радиола крутила,чтобы местный стиляга давил фасончик,заходил бы к даме с флангов и тыла.

Вы вошли бы и сели ко мне за столик,молодые, такие, как в шестидесятом.Я сказал бы: «Привет вам, Дима и Толик!Где Иосиф? Хлопочет опять с детсадом?

Сочиняет с картинками книжку для Настио Юсуфе, Гурзуфе и Черном море?»Вот и он. И пускай за окном ненастье,нам-то что, если все мы сегодня в сборе.

Вы оттуда явились. О, как бледны вы!Поскорее согрейтесь и закусите.Может, это свет такой от залива?Ничего, товарищи, не тужите.

Я не знаю, откуда вы долетели,дошагали, доехали, добежали,только руки ваши захолодели,там, где были вы, плохо вас утешали.

Да и мне приходилось довольно круто,только я, дорогие, другое дело —вас отвесили «нетто», меня вот — «брутто»,и короста от времени затвердела.

Там, где к шведской премии вьется тропка,там и глупой нежитью веет гнусно.Наша жизнь — не только переподготовка,но еще и дней череда, и это — грустно.

И немеет язык, и сухо в гортани,и спасаешься лишь молоком матерним.Я предсказывал все это вам заране,но уж слишком хотелось вам роз и терний.

Возражаете? Что ж, я вас понимаю —то да се, а главное, годы минут,эту смятую рукопись вынимаю,только пусть сациви нам отодвинут.

Вот она — напечатана больше тыщив антологиях, сборниках, на листовках,так раскройте еще раз свои глазищи,а потом разбегайтесь в своих кроссовках.

Вот и рифмы: «самоубийство — витийство»,лишь потом поставлено «византийство».Уж как вы ни говорили цветисто,получилось все-таки неказисто.

Но куда уж мне заколачивать уши,да и дух-то ныне совсем свободный.Так давайте крикнем: «Спасите души»,наши души от вашей муры загробной.

Возвращайтесь, Дима и Ося, тоже,мы вас встретим с Толей, хоть мы чужие.Неужели все это было, Боже,в Комарово ездили и дружили

и питались чаем в известной «будке»,за грибами шастали и за водкой.Кто виновен — давно умывает руки,это он и стреляет прямой наводкой.

Вот оно — проклятое это око,что примкнуло к снайперскому прицелу,и теперь от запада до востокавсе направо пристреляно и налево.

И когда ты маешься в паутине,и когда совмещается перекрестье,получает за голову по полтинеэтот снайпер, чье имя мне неизвестно.

Нажимает курок — и давай в «Науке»издавай прованские переводы,нажимает снова — и в Милуокиедешь в старом «форде», как царь природы.

А потом он долго в пространство целити сбивает шапочку академийи затем затвором бряцает передсамым точным из снайперских нападений.

И лежу я, уткнувшись щекою в лужуна Воровского, около ЦэДээЛа —и тогда кладет он в загашник душуи цедит сквозь зубы: «Вот это дело».

Ну и ладно. Хоть там наконец сойдемся —на пустой платформе чужого света —и отстукаем в бывший мирок содомскийтелеграмму имени Ленсовета.

22 октября 1984.