Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

Андрей Матвеев

Полуденные песни тритонов

книга меморуингов

«Обломками этими я подпер свои руины»

Т. С. Элиот, «Бесплодная земля»

1. Про меморуинги

Меморуинги — это неправильные мемуары, проще же говоря, руины памяти.

Если это кажется очень уж красиво, то можно заменить на разрушающуюся или даже разрушенную память…

Только начинаться на самом деле все должно не так, заготовлена иная фраза, вот она:

Отчего–то я очень боюсь писать эту книгу…

По крайней мере, от первого лица.

На самом деле — если ты что–либо начинаешь говорить о себе от первого лица, то это изначально наводит на мысль, что ты собираешься врать, лгать, обманывать, гнать, что называется, пургу, создавать дурацкие мифы, и все это — о себе самом, хотя кто и когда говорил о себе полную правду? Но если ее не говорить, то какой смысл в том, чтобы врать, лгать, обманывать, гнать, что называется, пургу, создавать дурацкие мифы, тогда это уже просто шизофрения, которая, между прочим, бывает, как я узнал сегодня вечером, и у крыс.

А значит, крысы тоже способны к воспоминаниям.

Воспоминания одинокой крысы.

Крысиные мемуары.

Можно, конечно, перейти сейчас на Мураками с его героем, в контексте именно писательских меморуингов это было бы естественно, тем более, что когда–то давно я предполагал, что если эта книга и должна быть написана, то называться она будет

НАДПИСИ НА КНИГАХ,

ну, вроде бы так положено в писательских мемуарах: и о себе писать, и о книжках всяческих заодно, с положенной долей пафоса и «высоколобой» — кавычки тут носят принципиальный характер — иронии, но это было давно, очень давно, совсем давно, с тех пор я не то, чтобы поумнел, но хоть что–то понял, и прежде всего:

настоящих воспоминаний не существует!

Они просто не могут существовать, сразу же после какого–либо события превращаясь именно что в меморуинги, нечто то ли непотребное, то ли навеянное схожей с крысиной шизофренией, а кроме всего прочего еще и аналогичное temporary files — временным компьютерным файлам, засоряющим жесткий диск подуставшего от времени мозга, в кластерах которого за прожитые почти пятьдесят лет скопилось столько всего, что надо бы просто очистить.

Очистка диска…

Между прочим, я глубоко убежден в том, что подобное желание свойственно любому, перед которым маячит некая то ли магическая, то ли комическая черта, призванная аккуратно поделить жизнь на две неравных части — прожитую и ту, что осталась.

И та, прожитая, выглядит временами очень странно.

Для меня это город, в котором я живу уже столько лет, но город этот полон порою невнятных, а иногда наоборот — чересчур объемных и даже говорящих теней, причем часть из них принадлежит мне самому.

И в этом ничего загадочного, просто сейчас я нахожусь в том странном возрасте, в котором ты принадлежишь сразу нескольким временам.

Одно из них — явно прошедшее

А так как и тел у тебя в этом странном возрасте несколько, то несколько раз в день я умудряюсь столкнуться нос, как говориться, к носу с каким–то из давних моих же воплощений…

Скажем, 1964 года…

Очень смутная, блеклая, размытая тень, даже надетую на меня одежду не могу различить — только пальтишко, да сдвинутая на затылок шапка.

А вот год 1968, чуть почетче, но тоже — вне фокуса, который становится четким уже к началу семидесятых, а к их середине так вообще превращается в навязчивую цветную картинку, в которую вроде бы так просто войти вновь и даже заговорить с тем собой, которого давно уже нет.

Только все равно не получится, потому что очистка temporary files — это, как я уже говорил, не воспоминания.

Вспоминать бессмысленно, и вообще, что с ними — этими воспоминаниями — делать?

«Возможно, это скорее память о том, что у меня были воспоминания, чем сами эти конкретные воспоминания. И это не столько память, сколько паутина ассоциаций. Они туманны, но они — все, что у меня есть. Я иду за ними по следу слов, надеясь оживить их вновь. Роберт Шекли.»

ВСЕ ЭТО ПАМЯТЬ О ТОМ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛИ ВОСПОМИНАНИЯ…

Круто дед загнул, потрясающий старик, таких мастодонтов в мире осталось немного[1]. Когда я прочитал эти слова, еще на английском — письмо из Портленда пришло утром, точнее, в полдень, в 12 часов 12 минут и 47 секунд местного времени, а написано им было в 01 час 07 минут 55 секунд по EDT, Eastern Daylight Time, то есть по восточному дневному (поясному) времени, причем, текст был не в приаттаченном файле, а просто в теле самого письма, то есть, написано оно было всего за два часа пять минут и восемь секунд до момента получения, — то я понял, что это еще одно подтверждение тому, что прошедшее время, в котором мы отчасти продолжаем существовать, есть фикция, которая — и это самое странное — все еще оставляет нас живыми.

«It is perhaps more a memory of having had a memory than a specific memory itself. It is less a memory than a network of associations. They are dim, but they are all I have. I follow them with a trail of words, hoping to make them live again. Robert Sheckley.»

Чтобы совсем уж покончить с прошедшем временем, надо добавить, что именно из–за него мир, в котором ты живешь, похож на шахматную доску с опустевшими клетками. Когда–то давно, когда партия еще только начиналась, все ряды фигур были полны, и черные, и белые. А сейчас на доске зияют дыры, смешное такое наблюдение, вот только с этим ничего нельзя поделать — фигур все меньше, свободных квадратиков больше, у каждой из клеточек есть свое имя, но чем дольше эта клеточка пустует, тем становится все иллюзорней, пока окончательно не превращается во все тот же временный файл, который пора удалять с помощью клавиши delete, чтобы записать на его место файл из другого времени, будущего, вот только ты делаешь все это в каком–то странном и таком же зыбком настоящем, в котором пребывают твои сегодняшние мозг и тело…

Одно твое тело — из прошлого.

Другое — вот оно, живущее сейчас.

И третье, о котором порою не хочется думать, хотя никто не знает, что ты будешь думать о нем, когда будущее превратится в настоящее, а настоящее уподобится меморуингам.

Вот поэтому–то я и боюсь писать эту книгу.

Потому что настоящие меморуинги есть ни что иное, как те куски твоей жизни, которые ты до сих пор проживаешь, но где–то там, глубоко внутри себя.

И если есть смысл хоть о чем–то вспоминать, то только об этом, как бы порою мучительно и неприятно это ни было.

Хотя чего на самом деле во всем этом мучительного и неприятного — пока не знаю.

Действительно, какая–то крысиная шизофрения, попытка собрать давно распавшиеся нити и связать хоть в какое–то подобие пережитого, вот только опираясь совсем на другие события достаточно хорошо известной тебе жизни.

Скажем так: не что происходило с тобой, а что сделало тебя таким.

Ловля воспоминаний по рецепту мистера Шекли.

Берешь ассоциацию и распутываешь сотканные из нее нити.

Ловишь тени, таскающиеся рядом с тобой по твоему же городу.

Заходишь в места, которых давно уже нет.

Любишь женщин, которых годами никто не любит.

Говоришь с друзьями, от которых не осталось и следа.

Перечитываешь книги, которые не открываешь десятилетиями.

Да и сам только начинаешь делать то, что давно уже сделал и даже забыл — как и когда это было.

Я живу непонятно в какой стране…

Город мой для меня не имеет большого значения….

Он лишен даже имени, хотя имя, конечно, есть…

Смысл в ином: я отчетливо помню, как некогда по весне начинали петь свои брачные песни тритоны.

Эти песни не слышны, хотя у тритонов есть рты…

Но я слышу тихие звуки этих полуденных песен…

Тень давнего меня только что проскользнула мимо, я улыбаюсь и думаю — куда это я иду?

Понятия не имею, хотя стоит, наверное, пойти следом, даже не спрашивая — зачем. Просто необходимость, то ли зов, то ли дурацкое любопытство, весь склон холма усеян здоровущими обломками, о которые так просто зашибить ноги: руины чего–то, что некогда здесь было построено. А к холму пришлось идти через болото, и мой давно уже покойный дед все говорил мне: — будь осторожней, — а я, крепко вцепившись в его руку, прыгал с кочки на кочку, чтобы как можно дольше оттянуть тот момент, когда очередная кочка окажется слишком далеко, и я плюхнусь в коричневатую, покрытую колкими пучками осоки воду, и меня начнет затягивать туда, вглубь, в мрачную, торфяную жижу. Отчего–то я уверен, что это будет, но вот еще одна кочка и уже можно выбираться на холм, пологие склоны которого усеяны остатками неведомых строений, дед называл их «Графскими развалинами», хотя никаких графов здесь никогда не было, но развалины есть, вот они, вот куда ускользнула из города очередная моя тень, чтобы оставить меня наедине с тем настоящим, которое есть ни что иное, как фундамент для еще не возведенных зданий, обреченных на то, чтобы со временем превратиться в очередные замшелые руины, иначе же говоря —