Павел Верещагин - Арбалет

Павел Верещагин

Арбалет

— А яичница, между прочим, опять была пересолена, — заметил Бурцев жене после завтрака и поднялся из-за стола. — Ведь это же так просто: лучше не досоли! Не соли вообще и все! Каждый сам посолит по вкусу!

Жена удивленно посмотрела на Бурцева и ничего не сказала.

Бурцев дернул ворот рубашки, так будто ему было трудно дышать, с тоской оглядел стены, выкрашенные во время недавнего ремонта в апельсиновый цвет, и подошел к окну.

За окном неохотно разгорался пасмурный декабрьский денек. Во дворе было пустынно. Снег, выпавший накануне на теплую землю, уже успел превратиться под ногами и колесами в грязную кашу. Два потерянных подростка зябко курили, сидя на спинке скамейки с выломанными досками. На них с ветки, склонив голову, неодобрительно смотрела мокрая сердитая ворона. Посреди двора громоздился старый холодильник с отломанной дверцей, который кто-то из соседей тащил-тащил на помойку, да так и не дотащил, бросил.

— Ё-мое, ну что за люди! — прокомментировал Бурцев.

Жена некоторое время молчала. Потом спросила:

— А что такое?

Бурцев кивнул головой в окно.

— Помойка в двух шагах, пройдись ты еще немного! Так нет! Нужно бросить старье посреди дороги! Чтобы весь двор любовался твоим барахлом. Чтобы никому ни пройти и ни проехать!

Жена внимательно посмотрела на Бурцева и опять ничего не сказала.

Позднюю осень Бурцев не любил. В конце ноября, когда день то и дело угасал, так и не успев начаться, он прямо-таки заболевал. Начинал тосковать и раздражаться. Причем заранее знал, что с ним такое будет, и заранее этого времени боялся.

А с другой стороны, кто, собственно, эту самую осень любит? Кто в это время может похвастаться оптимизмом и отличным самочувствием? То есть, конечно, где-нибудь на юге Италии или, скажем, в Арабских Эмиратах и в начале декабря не жизнь, а сплошной мармелад, но в нашей зоне рискованного земледелия, на севере Нечерноземной полосы, нормальному человеку в конце ноября зачастую хочется просто удавиться…

— А вообще, — в сердцах заключил Бурцев, — все зло от телевизора! Моя бы воля, я бы все телевизоры — на помойку! Смотрим целыми днями всякую дурь! Позволяем ловким идиотам вешать нам лапшу на уши! Раньше хотя бы во время еды отдыхали. А теперь пялимся на экран круглые сутки!

Недавно Бурцевы купили очередной телевизор специально для кухни, и теперь телевизоров в квартире было целых четыре: один, самый большой и новый, — в гостиной, второй у дочки в комнате, третий, маленький, на кухне, а старый из гостиной — в спальне.

Теперь все находились под гипнозом семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки. Даже в субботу за завтраком. Раньше субботние завтраки, когда никто никуда не спешит и можно наконец насладиться семейным уютом, Бурцев любил больше всего на свете. Но теперь и от них было мало радости.

Сегодня, например. Сначала во время завтрака все трое, зевая, наблюдали за одной из бесчисленных юмористических передач — глупой и несмешной. Потом переключились на кулинарную передачу, в которой два дядьки с потрепанными мордами учили молодых смущавшихся девушек кухонному уму-разуму. Потом дочка Бурцева, которая полчаса ковырялась вилкой в тарелке и так ничего и не съела, поплелась в свою комнату смотреть музыкальный канал для молодежи. А жена включила передачу путевых заметок, где немолодой журналист, который уже много лет без остановок ездил на курорты по всему миру, жил в дорогих гостиницах, посещал достопримечательности, как на работу ходил в увеселительные заведения и рестораны, — пробовал перед камерой чьи-то диковинные местные блюда и напитки. На этот раз вид у журналиста был почему-то уставший, и казалось, что он с трудом изображает на загорелом бородатом лице оживление и энтузиазм.

— Ну, елки-палки! — с тоской проговорил Бурцев. — Каждую субботу одно и то же! Поверьте на слово, отменный вкус. И великолепный запах!

Жена вздохнула и встала, чтобы убрать со стола посуду.

— Бурцев! Не заводись, — предупредила она.

— А кто заводится? — резко развернулся в ее сторону Бурцев. — Я?! Я совсем и не завожусь!

Жена пожала плечами и промолчала.

В юности жена Бурцева была бойкой девчонкой. Водилась с хулиганистой компанией у себя во дворе… Поножовщина и милицейские облавы были для нее привычным делом. В свое время Бурцев терпением и лаской не один месяц отваживал ее от прежних дружков. Теперь, конечно, глядя на ее спокойное красивое лицо, трудно было вспомнить прежнее время. Но Бурцев знал, что его жена с тех пор — человек невозмутимый и бесстрашный. И что ее не так-то просто чем-нибудь смутить.

— Между прочим, Таиланд показывают, — заметила она. — Сам же говорил как-то, что там интересно.

— Так интересно самому побывать! А не слушать рассказы о том, какого вкуса там вино и как пахнет цветущий бамбук! — рассердился Бурцев.

Жена хотела было что-то возразить, но, подумав, промолчала, чтобы не подливать масла в огонь.

— Что? — с вызовом обернулся к ней Бурцев.

— Ничего, — ответила жена.

Она стала к раковине и пустила воду на стопку посуды.

— Эх, ну что за жизнь!.. — с чувством проговорил Бурцев и стукнул по раме кулаком.

Потом он махнул рукой и направился прочь из кухни.

— Ты куда? — бросила вслед ему жена.

— Туда!

Бурцев прошел вглубь коридора и толкнул дверь в комнату дочери.

В комнате у пятнадцатилетней дочери работал свой маленький телевизор. На экране нервный диджей с оранжевым хохлом на голове самоуверенно молол в камеру что-то на сленге и в такт словам потряхивал перед лицом растопыренными пальцами.

Дочь, очень похожая на мать, такая же невозмутимая и красивая, рассеянно, в полглаза наблюдала за диджеем и красила ногти — каждый ноготь в свой цвет.

— Та-ак! — сказал Бурцев. — И эта тоже с утра пораньше у телевизора.

Дочь подняла на Бурцева неглупые спокойные глаза. В этих глазах стояло задумчивое твердое выражение, так знакомое Бурцеву по глазам жены.

— А что еще делать? — рассеянно спросила дочь.

— Уроки делай.

Дочка удивленно уставилась на отца, потом потянулась и сказала со снисходительной улыбкой:

— Ты что, Бурцев, заболел? Какие в субботу с утра могут быть уроки?

Бурцев и сам понял, что сказал глупость. Суббота есть суббота, выходной день. Только ненормальный с утра пораньше садится за уроки.

Он нахмурился.

— Сходи куда-нибудь… Зачем торчать дома целыми днями?

Дочка лениво посмотрела в окно, на хмурый неприглядный денек.

— Куда сейчас пойдешь… — справедливо заметила она.

— Как куда! Мало ли хороших мест! В театр, например… Или, там, в музей…

Дочка весело посмотрела на сердитого отца.

— Издеваешься, Бурцев? Кто же в наше время ходит в музеи? Одни ботаны.

— Какие еще ботаны? — строго спросил Бурцев, хотя и сам знал, что дочка и ее приятели ботанами или ботаниками зовут сверстников, которые усердно учатся, слушаются взрослых, читают книжки и не принимают участия в общих развлечениях.

— Ботаны — это те, у кого шансов нет, — пояснила дочь.

— На что нет шансов?

— Ни на что! Они целыми днями сидят за книжками и уроками, и нормальные люди их избегают.

— Нормальные люди — это те, у кого шансы есть, — догадался Бурцев.

— Да.

— А у тебя, конечно, шансы есть?

— Конечно есть!

Дочка с демонстративной небрежностью пожала плечом и опять уставилась на экран.

— Бурцев, не заводись, — предупредила она.

Бурцев, почувствовал, что закипает.

— Ты как с отцом разговариваешь! — возмутился он. — И вообще, какой я тебе Бурцев! Что за манера звать отца по фамилии!

Не отрывая глаз от телевизора, дочка расплылась в нахальной улыбке.

— А как тебя еще называть? — снисходительно спросила она. — Папочка? Папуля? Это тебе не идет. Ты у нас — Бурцев!

Бурцев почувствовал, как за его плечом встала жена, привлеченная разговором на высоких тонах.

— А почему мать у тебя в кармане сигареты нашла? — спросил он.

— Я же говорила, это не мои.

— А чьи?

— Машки Булкиной.

— А почему у тебя в кармане лежат сигареты Машки Булкиной?

— Она специально мне отдает, чтобы ее предки не нашли. Потому что ее предки — сильно злые!

— А мы, значит, добрые?

— Вы — добрые! — расплылась в улыбке дочь.

Бурцев обернулся к жене.

— Вот!

— Что?

— Вот оно — твое воспитание!

Жена не ответила.

— А что это за стриженый тип, с которым ты вчера до полночи сидела на лестнице? — Бурцев опять обернулся к дочери.

Дочка насторожилась.

— Так… Один парень… — сквозь зубы процедила она.

— Ну и тип! Зона по нему плачет. Сколько ему лет? Двадцать пять?

Дочка помедлила. И на ее лице начало проступать знакомое выражение материнского упрямства.