Кристиан Гарсен - Полет почтового голубя

Кристиан Гарсен

Полет почтового голубя

Изабель, первой читательнице

В мире всё похоже на мир.

Он чувствовал, что всё оставил позади себя: потребность думать, потребность писать и все остальные потребности. Все это было далеко в прошлом.

Глава 1

Итальянец по происхождению, Еугенио ничего не понимал в итальянской опере

«24-й день 5-го месяца 13-го года по Жун Чэну (14 июля 1735 года), Чжан Банцяо, письмо своему младшему брату Мо, из монастыря Бифен на Цзяошане, в один из дождливых праздных дней:

Когда-то Уян Жутиу, работавший в Императорской библиотеке, обнаружил тысячи, десятки тысяч свитков — влажных, сгнивших и безвозвратно утраченных. Кроме того, там находилось несколько десятков каталожных свитков, большая часть которых тоже превратилась в гниль, и только несколько свитков остались неповрежденными. Он прочитал имена авторов: ни одного из них он не знал. Он прочитал названия книг: ни одной из них он никогда не встречал. Значит, учитель У был просто невежествен, ведь ни одна книга не могла попасть в Императорскую библиотеку, если принадлежала перу неизвестного».

Прочитав эти несколько строк в сборнике, который дала ему Марианна, Еугенио решил больше никогда не писать (не пополнять ряды одержимых этим смехотворные занятием, — вначале подумал он — он, кто опубликовал всего одну книгу стихов и сборник новелл, проданные соответственно тиражом сто тридцать два и триста тринадцать экземпляров) и выбросил рукопись, которую редактировал. Для большей надежности он удалил из компьютера папки с файлами и очистил корзину. Потом ему в голову пришла мысль, что если нельзя восстановить файлы, то в глупом порыве раскаяния еще можно спасти скомканные листы. Поэтому, вытащив их из мусорной корзины, он пошел в сад и поджег вместе с кучей нарубленных веток, лежавших там уже несколько недель. Все равно, подумал он, рукопись была не закончена, не была бы закончена, и вообще, у него ничего бы не вышло. Лучше уж посвятить свободное время работе в саду и получить от этого больше пользы и удовлетворения.

Это решение принесло ему облегчение, и он почувствовал себя так, словно заново родился. Перед ним открывалась спокойная жизнь, состоящая исключительно из здоровых занятий, работ по дому, написания простеньких статей для культурной странички в «Вуа дю Сюд» (кстати, он собирался попросить своего шефа прямо с сегодняшнего дня поручать ему только интервью — и никаких обзорных статей, чтобы больше не подвергаться прежнему искушению заняться творчеством) и воскресных сладких утех с Марианной.

— Мне уже сорок один год, — объяснил он ей тем же вечером, — возраст, когда умер Кафка. Я воспринимаю это как знак, что мое время безвозвратно ушло. Нужно быть честным с самим собой — я не смогу быть хорошим писателем. И потом, книг и так полно.

Марианна была совершенно огорошена. Она возразила ему, что в сорок один год Кафка тоже хотел уничтожить свои неопубликованные произведения, но, к счастью, Макс Брод этого не допустил. Однако этот аргумент не смог поколебать решимости Еугенио.

— Как бы то ни было, уже слишком поздно, — заключил он, целуя ее.

Глядя, как стопка бумаги превращается в дым, рассеивающийся в голубоватом воздухе, Еугенио испытал странное чувство, похожее на мимолетное ощущение счастья. «А всё потому, — мелькнула у него мысль, — что этот дым — плод решения». Еугенио исключительно трудно давались решения, трудно до такой степени, что он сам иногда задавался вопросом, как Марианна, такая энергичная, могла выносить его. Одна точка зрения никогда не казалась ему лучше другой, одно решение — лучше противоположного. Он сам страдал от своей непонятной безынициативности, жуткой нерешительности, зачастую портившей его отношения с окружающими, так как люди в конце концов начинали считать его или тупым, или надменным, или высокомерно замкнувшимся в себе и не желающим интересоваться чем бы то ни было. На самом же деле так проявлялась главная черта его характера — нерешительность, не позволявшая ему принять чью-либо сторону. «Ведь если все хорошенько взвесить, — думал он, — то всякое принятое решение может оказаться столь же сомнительным, как и любое другое». Марианна была первой женщиной, которая смирилась с его слабостью.

Следующим утром, когда в восемь часов зазвонил телефон, Еугенио, подперши подбородок руками, сидел перед чашкой горячего кофе, мечтательно созерцая поднимавшийся легкий дымок и вспоминая о том, как любил путешествовать в молодости. Теперь же он думал, что путешествия ничего не дают, что поездки не избавляют тебя ни от груза проблем, ни от недостатков, ни от тревог, и что чем дальше ты уезжаешь от определенной точки, то, совершив кругосветное путешествие, все равно возвращаешься в эту же точку, и было бы лучше, если рассуждать здраво, вообще никуда не ехать, чтобы потом не возвращаться обратно. Перестать путешествовать — это стало вторым важнейшим решением, принятым им за последние сутки.

Телефон протрещал несколько раз, прежде чем Еугенио наконец снял трубку. Звонила секретарша, Мари-Софи. Она сообщила, что ровно на девять его вызывает главный редактор газеты, Марк де Шуази-Легран. По какому поводу — она не знала. Еугенио, как обычно, немного подтрунил над ней, а заодно прошелся по адресу Шуази-Леграна, вечно обливающегося потом толстяка, обожающего китайскую кухню и итальянскую оперу. В гостях, в немного фривольной обстановке, он мог ни с того ни с сего спеть арию «Un di, felice» из «Травиаты» — конечно, на тон ниже, чем Альфредо Краус (по его мнению, лучший исполнитель этой оперы в мире), но очень убедительно и почти блестяще. А если он был в хорошей форме, то мог сымитировать фальцетом Каллас-Виолетту, но для этого ему нужно было немного подвыпить. Впрочем, подобные вольности Шуази-Легран позволял себе не часто, так как был человеком суровым и скрупулезным, а на работе не то что никогда не смеялся, но даже почти не улыбался. Он был требовательным главным редактором и никогда не жертвовал журналистской этикой ради увеличения тиражей, что делало ему честь. Его полнота была то ли следствием, то ли причиной многочисленных проблем со здоровьем, правда, Еугенио не знал, каких именно, но из-за них Шуази-Легран время от времени отсутствовал по несколько дней, проходя курс лечения в специализированной клинике.

Итальянец по происхождению, Еугенио ничего не понимал в итальянской опере. Сидя в такси, которое везло его в редакцию газеты, расположенную в центре нового и безликого квартала Бонвен, Еугенио размышлял, почему он никогда не осмеливался признаться, что терпеть не может ни оперу вообще, ни итальянскую в частности, что, кроме Баха, Форе, нескольких трио Брамса и отдельных произведений Моцарта, классическая музыка нагоняет на него смертельную скуку, а что касается джаза, то он иногда с удовольствием его слушал, слоняясь по магазину, но не больше. И все же он пытался понять классику: десятками слушал диски, ходил на концерты и даже неплохо стал разбираться в классической музыке, достаточно, во всяком случае, чтобы не выглядеть смешным в разговоре с эрудитами или интеллектуалами. Но всем этим он занимался без страсти, без особого интереса. Почему он никогда не признавался, что любит смешные, сентиментальные песенки и популярные ритурнели? Ему следует побороть этот неуместный стыд. Кстати, даже Делёз подчеркивал важность ритурнелей, их роль в музыкальном сопровождении. Пришло время больших перемен: теперь он будет отстаивать свое право на любовь к популярному искусству. И это стало его третьим важным решением.

Глава 2

Я очень люблю французский язык

Самолет висел над грудой косматых облаков, которые, неожиданно расступившись, открыли под собой огромное серо-зеленое пространство, посреди которого серебряной лентой змеилась большая река. Прильнув к иллюминатору, Еугенио вспомнил историю семьи русских староверов, проживших сорок лет, если не больше, в полной изоляции посреди Сибири, в бедной халупе, в сотнях километров от ближайшего населенного пункта. Может быть, именно здесь, думал Еугенио, на берегу этой реки, прямо подо мной. Эти староверы — отец, мать, двое малышей и третий, которого мать носила в своем животе, — бежали из «мира людей» и так, убегая всё дальше и дальше, очутились в такой глуши, что дети, став взрослыми, не могли вспомнить, видели ли когда-либо других людей. В восьмидесятых годах группа геологов случайно наткнулась на эту семью, и один советский журналист, заинтересовавшись этой историей, опубликовал в газете несколько очерков о них, а затем написал книгу. Однако контакт с цивилизованным миром оказался для этих отшельников настоящей трагедией, и они, столько лет выживавшие в невероятно тяжелых условиях, умерли один за другим, кроме самой младшей сестры (у пары за эти годы появились и другие дети), согласившейся покинуть на какое-то время свою хибару и отправиться в город за несколько сотен километров, чтобы встретиться со своей дальней родней. Вот хороший сюжет для романа, подумал Еугенио, представляя, до какой степени удивились бы эти люди, узнав, что их жизнь, такая жалкая, трудная и страшно неблагодарная, может казаться другим полной романтики.