Мишель Турнье - Зеркало идей

Мишель Турнье

Зеркало идей

Вступительная статья. Лови отраженья

«Человеку нужно две ноги, чтобы ходить, и две руки, чтобы как следует ухватиться». Это очевидное утверждение послужило отправной точкой для «Зеркала идей» — небольшого философского трактата, автор которого предлагает познавать мир при помощи… зеркала.

Согласно Турнье, человеческая мысль опирается на конечное число ключевых понятий, при этом у каждого из них есть пара, своего рода антидвойник, ничуть не лучше и не хуже «оригинала». Противопоставление внутри такой пары поможет если не разгадать, то хотя бы приоткрыть сущность обоих понятий, убежден Турнье. Так, торс быка проступает отчетливее на фоне лошадиного крупа. Благодаря вилке мы прозреваем скрытую в ложке материнскую нежность. «Лунность» луны заметнее всего при ярком солнечном свете и т. д. Таким образом, Турнье разбивает на пары и рассматривает более сотни понятий, двигаясь от конкретных к абстрактным. Но чем конкретней предмет, тем неожиданней выводы, к которым приходит Турнье… Философия на пустом месте? Нет. Ведь зеркало только кажется плоским.

Вы играли в детстве в галерею зеркал? Берешь ручное зеркальце (прирученное, привыкшее к рукам — верти им и так, и сяк) и подносишь к настенному (к тому, что лишь терпит неволю, заключенное в раму). И в зеркальной глуби, насколько хватает глаз, выстраивается галерея — зеркало в зеркале в зеркале… Ловишь маленьким зеркалом большое (или большим — маленькое?), и все глубже становится ребристая глотка зеркального Левиафана. Считаешь по ребрам-ободкам — еще одно, и еще, — а когда зеркалам наконец надоест отражаться, маленькое, так и не решив вечный спор (кто первый начал), плеснет напоследок хвостом и уйдет на дно.

Такая же галерея зеркал видится мне и у Турнье. Или, лучше сказать, галерея отзвуков: сам позвал — сам ответил. «Зеркало идей» насыщено цитатами, отсылками, аллюзиями; автор то и дело обращается к Бергсону и Башляру, перефразирует Понжа, приводит Бодлера и Валери, в ход идут пословицы и афоризмы — а между делом нет-нет да и покажется сам Турнье. Вначале под своим настоящим именем (первый, отчетливый, отзвук), затем под псевдонимами (эхо звучит слабее — для тех, кто знает) и наконец — прикрывшись глаголами (почти беззвучное tournent autour). Та самая плеснувшая хвостом рыбка: отражение — или только кажется?

Читатель Турнье невольно становится ловцом отражений. Приходится быть настороже. Уже в первом эссе соседствуют — в виде цитат — два совершенно несовместимых Маркса — тот, который Карл, и тот, который американский актер-комик, Граучо. Чуть дальше Турнье, будто бы оговариваясь, путает chat-qui-pêche и chat-qui-pelote (улицу Кота-рыболова с Домом кошки, играющей в мяч). Затем, убедившись, что читатель расслабился, погружает в Иордан сначала Бегемота, затем Христа. Да-да, а зеркало-то кривое…

В этом зеркале искажается сама идея трактата. Ведь что такое трактат, если не научное сочинение? Вот и Турнье, якобы следуя традициям жанра, дает определения, разносит по разрядам, составляет списки характеристик (вилка — колющий инструмент, лошадь — загибаем пальцы — умеет лягаться, скакать, тащить телегу). Но — врет, врет, да и оборвется, ввернув в сухую «научную» фразу такое словцо… Взять хотя бы ту же лошадь, которая, согласно Турнье, — «единственное млекопитающее, которое даже испражняется… с чувством». С чувством — потому что лошадь для этого задирает хвост (а она всегда задирает хвост, когда на взводе). С чувством — потому что лошадь почти человек и способна чувствовать. С чувством — потому что от души: конские яблоки являются не по одному и не по два, а сразу горкой. Эдакая пародия на красочный слог натуралиста Бюффона.

Смешно, но над этой фразой (над смыслом оригинала и переводом) на «фабрике переводчиков» в Арле ломали головы восемь человек. И это только на семинаре, а сколько людей было вовлечено в орбиту… Рассуждения о навозе не прошли мне даром. На публичные чтения переводов Турнье не приехал, но послал мне весточку — вполне в своем духе.

В одной из своих книг Турнье писал: «Как приятно, когда тебя читают руками — трогают слова, нашаривают знаки препинания, пробуют на ощупь глаголы, берут двумя пальцами эпитет, гладят всю фразу… Трогают слова». И вот пожалуйста: на самом патетическом пассаже надо мной пролетает стайка галок и орошает меня сами знаете чем. По каменным стенам отвесно падают тени (надеюсь, в птичий Аид), и паршивки скрываются из виду. Встряхиваю папку — не конские яблоки, конечно, но намек понят — и продолжаю читать в буквальном смысле слова наощупь. Нет, Турнье не откажешь в чувстве юмора.

Что ж, и я, в свою очередь, не удержалась от шутки и написала на автора трактата пастиш, противопоставив, в духе Турнье, два близких с виду, но таких различных по сути плода — вишню и черешню.

Если человека, знакомого с трудами Мичурина, но никогда не видевшего ни черешни, ни вишни, угостить их плодами, он наверняка скажет, что черешня — это культурная форма вишни: нет сомнений, садоводы изрядно потрудились, чтобы получить такую сочную и сладкую мякоть. Но оказывается, как раз вишня произошла от черешни, а не наоборот. Полагают, что черешня была известна уже за восемь тысяч лет до нашей эры. В природе она растет крупным деревом, ее стволы бывают выше сосен. Быть может, за это черешню и прозвали «птичьей вишней»: только птицы могут добраться до ягод, растущих на такой высоте.

Если стройная и статная черешня — подлинное украшение сада, то вишня, по определению Бунина, — дерево некрасивое, корявое, с мелкой листвой и мелкими же листочками. Она гораздо ниже черешни, но зато и неприхотливей — выдерживает сорокаградусные морозы, тогда как черешня растет только в южных областях. Под стать дереву и плоды: кисловатые у вишни, сладкие, а то и приторные — у черешни. Вишня оставляет во рту терпкое, почти горькое послевкусие. Поэтому сад из чеховской пьесы — вишневый и только виш-не-вый, и никак не Cerisaie[1].

Несмотря на то что слово «черешня» ведет свою историю от города Керасунда, где древние римляне впервые обнаружили плоды этого дерева (ставшие называться cerasi, или керасундскими плодами), в нем так и видится «черешок», на котором держится ягода. Черешню в роток, черешок — за порог. Еще прозрачней кажется этимология «вишни», ягоды которой «висят» на ветках наливными подвесками. Для милого дружка — даже вишенку с ушка.

Мария Липко

Дон Жуан и Казанова

Образы двух великих соблазнителей западной культуры. Дон Жуан родом из классической Испании, Казанова — из романтической Венеции, двух совершенно разных миров. Когда Тирсо де Молина писал в 1630 году свою незатейливую комедию, он и не подозревал, что творит один из величайших мифов современности. Дон Жуан сойдет со страниц «Севильского озорника» и шагнет в другие комедии, оперы, романы. Мифическим персонажам тесно в родной колыбели: они обретают такой размах и глубину, какие их автору и не снились. Судьбу Дон Жуана позднее разделили Робинзон Крузо и Вертер.

Секс для Дон Жуана — это анархическая сила, бросающая вызов порядку, общественному, нравственному, а главное, религиозному. Комедии, где появляется этот персонаж, напоминают псовую охоту: Дон Жуан играет там роль оленя, за которым мчится свора женщин, благородных отцов, обманутых мужей и кредиторов. Заканчивается этот гон на кладбище, где знаменитого самца окружают с победным кличем и предают смерти.

И все же катастрофы бы не случилось, не беги Дон Жуан ей навстречу. Подавая милостыню с условием, что нищий хоть немного побогохульствует, Дон Жуан выказывает свою веру, подобно революционерам, топтавшим святые облатки. Похожая мысль не пришла бы в голову подлинному безбожнику. И когда в конце Дон Жуан принимает пожатье каменной десницы, которая увлечет его в преисподнюю, этот символический жест означает согласие.

Ничто лучше не раскрывает природу Дон Жуана, чем его взгляд на женщину. Считается, что он не любит женщин, презирает их. Он смотрит на них как на дичь, и реестр его любовных побед, которым ведет счет слуга Лепорелло, не что иное, как охотничьи трофеи. Дон Жуан бессмертен: по его стопам идет шпана с окраин, чей излюбленный спорт — «снимать девчонок». Но для Дон Жуана секс неотделим от религии. Женщина — великая искусительница, и мужчина обрекает себя на погибель, не в силах устоять перед ее прелестями.

Если Дон Жуан богат и знатен, то у Казановы нет ни титула, ни денег, и в деле обольщения он полагается лишь на собственные чары. Он даже не красавец — но женщины не могут ему противиться, ведь они с самого начала знают, что Казанова любит их и телом, и душой. Odore di femmina — запах женщины, воспетый в опере Моцарта, — скорее обратит в бегство героя Тирсо де Молины, который легко примет его за гарь адской серы. Зато Казанова вдыхает его полной грудью, ибо для него это запах самой жизни. И будь он хоть трижды авантюрист, бродяга, игрок, шулер, неисправимый ветреник, его все равно любят, ведь и он любит женщину целиком, со всем ее естеством.