Дзюнноскэ Ёсиюки - Неожиданное происшествие

Дзюнноскэ Ёсиюки

Неожиданное происшествие

От нагого тела Юкико не пахло ничем, но, тесно прижимаясь к моему, оно увлажнялось потом, и тогда можно было различить слабый, едва заметный запах. Этот запах озадачивал меня – кисло-сладкий, мучнистый. «Мучнистый запах» – это трудно объяснить, как будто прикасаешься к пыльце на крыльях большого оранжевого мотылька. Будь я в спокойном состоянии, может быть, этот запах казался бы мне неприятным, но я был возбужден и он только еще больше раздражал мою чувственность. В конце концов я уловил в нем какую-то странную привлекательность. Он был совсем непохож на обычный запах человеческого тела. Может быть, к нему примешивался запах одеколона? От грудей Юкико, от ложбинки между ними, от боков пахло совершенно так же, и я спросил:

– Ты все тело душишь одеколоном?

– Еще чего! Что я, богачка кинозвезда?

Я невольно оглядел комнату. Это было мое жилье, комнатушка размером в четыре татами в деревянном многоквартирном доме. В окно заглядывало закатное солнце, и циновки на полу золотисто поблескивали.

– Чем же от тебя пахнет? – недоумевал я.

– Что? От меня пахнет? – Юкико повернула голову, лежавшую на простыне, и приблизила нос к своему круглому плечу. Крылья носа зашевелились, она сильно втянула в себя воздух.

– Правда, что это?

– Не знаю.

Я взглянул на ее обнаженный живот. Кожа была молодая, туго натянутая, кожа женщины в двадцать один год.

– Не болтай чепуху. – Юкико положила руки по обе стороны пупка. – Вроде все в порядке, – сказала она успокоенно, – все в порядке.

Должно быть, мы с Юкико в эту минуту представили себе одно и то же – лицо ее сожителя, тридцатилетнего хулигана. Я-то его никогда не видел, век бы мне его не видеть, и мужское лицо, возникшее в моем воображении, было неясным. Только шрам на левой щеке представлялся мне отчетливо, о нем я знал от Юкико. Лицо потухло, и вслед за ним в моем воображении всплыла извилистая линия.

Работая репортером третьеразрядного журнальчика, я как-то забрел за материалом в нюдистскую студию, одну из экстремистских хулиганских организаций. Там я увидел совершенно голую девицу, сидевшую, раздвинув ноги. В глаза бросалась тонкая линия зеленого цвета на животе девушки. Только что нарисованная, она начиналась между ног обнаженной, которой, видимо, не было и двадцати. Линия блестела, словно была написана светящейся краской.

– Чем же это пахнет? – Глаза Юкико сделались задумчивыми и стали еще темнее. Эти ее глаза мне ужасно нравились.

– А это не твой запах? От меня ничем не должно пахнуть…

– Значит…

– Стой! Вспомнила…

Но она снова потеряла нить и с раздражением куснула собственное плечо. Вдруг глаза ее расширились и сверкнули.

– Знаю! Этот запах иногда заполняет мою комнату… Неподалеку находится институтская лаборатория. Из моего окна видно, как студенты в белых халатах возятся с пробирками. Запах, должно быть, идет оттуда.

– Что же там исследуют?

– Не знаю. – И она уверенно добавила: – Это не запах, а тончайшая пыль. Она въелась в поры моего тела.

Однажды, томимый жаждой близости с Юкико, я бродил возле ее дома. Прежде, еще не зная про ее сожителя, я часто провожал ее. Дом стоял на обрыве рядом с железобетонным зданием института. Оно было построено под обрывом, но значительно возвышалось над домом Юкико. дом был деревянный, многоквартирный, дешевый, вроде моего. Юкико утверждала, что живет одна, но сейчас у нее, кажется, был тот, со шрамом на щеке. Я не пытался ее позвать, а просто бродил вокруг дома, проводя пальцами по его дощатой обшивке. Сердце мое колотилось от страха, тоски и напряжения.

Я постоял на краю обрыва. Мысль об институтской лаборатории к тому времени вылетела у меня из головы, но неожиданно прямо перед собой я увидел сквозь оконное стекло столы, уставленные пробирками и колбами, и молодых людей в белых халатах. Резкого запаха пока не чувствовалось, потому что, как говорила Юкико, тончайшая пыль только начала оседать в носу. Наконец ее накопилось достаточно, и я явственно ощутил тот самый запах. Когда он исходил от тела Юкико, меня тревожило, что он какой-то необычный, здесь же, у белой цементной стены, он казался настоящим зловонием. Вглядываясь в мертвенный блеск пробирки, которую потряхивал, держа кончиками пальцев, один из юношей, я пробормотал:

– Что же все-таки они исследуют?

Сейчас ее тело ничем не пахло. Не пахло, потому что не становилось влажным.

– В чем дело?

– Он все знает. – Юкико ответила сразу же, словно ждала моего вопроса.

– Что знает?

– Он вывел меня на чистую воду. Я отодвинулся от нее.

– Что ты говоришь? Он тебя выследил?

– Нет, просто он пришел, а я только что вернулась от тебя…

– Ну и что же? Что он мог понять? Ведь не следы же на тебе остаются!

– Именно остаются. Я тоже не заметила.

Когда Юкико прижималась ко мне, лицо ее становилось ласковым, на губах блуждала улыбка. Но потом она в изнеможении закрывала глаза, на лице появлялось выражение страдания, между бровей обозначалась глубокая складка. След от нее не изглаживался в течение нескольких часов. Именно это и послужило уликой, объяснила она.

Но сегодня тело ее не становилось влажным, не появлялось и страдальческое выражение на лице.

– Сейчас-то на тебе никаких улик, – заметил я не без досады.

– Как ты не понимаешь, я беспокоюсь, ведь он хотел увидеться с тобой…

– Ты ему все про меня разболтала?!

– А что мне оставалось делать? – И она показала мне ступни ног – на них были отчетливо видны несколько небольших круглых шрамов. Старые, потемневшие, и свежие – красноватые от запекшейся крови. Я понял, что это следы прижигания сигаретой.

Юкико работала в одном из дешевых кабаре на окраине. Там я с ней и познакомился. В кабаре она носила платье, сильно открытое на плечах и спине. Он выбрал для истязания такую часть тела Юкико, что это не помешало бы ее работе. Это было страшно. Я увидел в этом не благоразумную предусмотрительность, а холодный, наглый расчет.

– Он сейчас явится сюда? – Я взглянул на створки двери. Юкико лежала голая на футоне и не пошевельнулась. У меня вдруг мелькнуло подозрение, уж не заговор ли это? Хотя с меня и силой взять нечего…

– Сюда он не придет. Я сказала, что не знаю твоего адреса, и объяснила, где ты работаешь.

– Он собирается намять мне бока?

– Бить он не будет. Он не из тех, кто прибегает к физической силе.

– Что же ему от меня надо?

– Деньги, и больше ничего.

– Но у меня нет денег.

– Ну и успокойся. Где нет, там и взять нечего. – Интонация была небрежной, я понял, что она хочет меня ободрить.

Поглаживая выцветшие фиолетовые следы ожогов на ее ногах, я приговаривал:

– Бедная моя, как же тебе из-за меня досталось… – Я словно пытался измерить глубину, опуская гирю на нитке.

– Ради тебя страдать было приятно. Запомни эти гербы, – сказала она. Однако сомнения мои еще более усугубились.

Вне сомнений было одно: приятель Юкико намерен встретиться со мной. Я ждал его, стараясь как можно чаще бывать в редакции.

Ни на завтра, ни на следующий день он не появился. Я ждал его, а тем временем воображение мое разбухало, и в результате у меня сложился образ этого человека, которого я никогда не видел.

Слова «он не из тех, кто применяет физическую силу» меня впечатлили. Рукоприкладством по всякому поводу занимаются мальчишки… Приятель Юкико – тридцатилетний мужчина с холодным взглядом. Он превосходно владеет собой. Под черным костюмом худощавое, гибкое, как сталь, тело. Это тело всегда способно заставить Юкико страдальчески сдвинуть брови. Юкико не могла уйти от него. Она только делала вид, что хочет от него избавиться, в действительности что-то прочно связывало ее с этим человеком, оба они были замкнуты одним кольцом, куда никому не было доступа. И разве сам я не был лишь средством, придающим кольцу прочность? Приправой, придающей их отношениям остроту?

Я мучился тревогой ожидания.

Возвращаясь домой и желая отвлечься, я извлекал из книг, сваленных грудой в стенном шкафу, детские стишки и, наобум открыв страницу, скользил взглядом по вертикальным строчкам иероглифов. Читая эти книжки, купленные у букиниста, я часто пытался укрыться от гнусной действительности. Репортер бульварного журнальчика – сам смысл моих занятий составляла эта гнусная действительность. Сначала я выбрал вовсе не эту работу. Когда я поступал на службу, компания выпускала вполне добропорядочные книги, но покупателей на такую литературу почти не было, и издательство переменило курс. Стал издаваться журнал, в котором скандальная хроника перемежалась с сомнительными статейками эротического содержания. Издание еженедельника давало возможность кое-как существовать сотрудникам. Отказаться от работы – значило голодать, это меня и вынуждало не бросать ее. Я не имел сил сделать рывок, чтобы начать новую жизнь. Мирясь со своей работой, я вечерами забывался с женщиной или с детскими книжками.