Владимир Ионов - Успение

Владимир Ионов

Успение

«Читаю, плачу и не могу оторваться. Увидят на работе, что постороннее читаю (не документы), выгонят с работы. Ну, да и Бог с ними! Оторваться от повести не смогла, пока не дочитала. Какой богатый язык, как камешки незнакомые по языку перекатываются. Поймала себя на том, что читаю — губами двигаю, вслух предложения повторяю, себя ублажаю богатейшим языком.

Спасибо, Владимир! Живыми стоят и Пашка Опёнков, и Катяша с Любашей, отдельной болью Валасий. Особым взором окидываю речку и ершей, что у нас сорной рыбой считаются.

Беден мой язык, чтобы описать невозможное счастье чтения такой РУССКОЙ литературы. Дай Бог Вам ещё сил и здоровья на долгие годы. Слово Ваше душу рвёт и очищает. Спасибо.»

Глава 1

Накануне Успения Богородицы пресвятыя владычицы нашей Приснодевы Марии у старой лавы хлёстко клюют ерши. Днем, сколько ни корпи на лаве, сия божья тварь и не понюхает червяка. Зато вечером, когда малиновое солнце коснется краем воды, а берега побелеют в росном тумане, ершей наваливает такая пропасть, что с одного крючка достанет их на уху для плотницкой артели, а если еще на два крючка дёргать, то и тройную ершовую уху хлебай большой ложкой — не перехлебаешь.

В постные дни перед Успением отец Павел с утра до вечера мается душой по азартной рыбалке. Встает рано, по росе бежит в храм, скорёхонько отправляет службу и возвращается в дом. У крыльца из кадушки, прикрытой половиком, достает чугунок с вечерней ухой, торопясь, зачерпывает ковшиком и жадно пьет густую, пахучую жижу, наваренную с перцем в горошек и лавровым листом. Холодная уха булькает в кадыке, жжет нутро, обдирает дёсны раскушенным перцем. После первого ковшика он переводит дух, крестится на облупленный крест церковной маковки; голова у него начинает кружиться от внутреннего тепла, тело слабнет, и весь он хмелеет страстью к тому моменту скоротечного августовского вечера, когда первый ёрш испробует его червяка.

В воскресенье служба обернулась быстро. Нынче лён хороший уродился, зевать его не годилось, и даже старухи-певчие ещё до обедни убежали стлать соломку по заречным поратным лугам. А без певчих какая служба? И хоть Пелагея глядела на его дурным глазом, Павел скомкал исповедание и литургию, ушел домой. У крыльца он уже снял половик с кадушки, хотел приложиться к ковшику, да подумал, что Пелагея сейчас пройдет мимо и не преминет остановиться, досадить ему. Он завернул во двор, присел к подворотне, стал глядеть в щель, когда Господь пронесёт старуху. У него уже коленки замерли торчать тут, а Пелагея только вышла из храма и остановилась на тропке против крыльца. Павел сообразил, что надо выйти со двора, иначе леший занесёт ее в избу, и тогда весь день её не спровадишь.

— Чего тебе, матушка? — спросил он и загнул руку себе за ворот почесать зазудившую вдруг лопатку.

— Свечку-то я по што ставила? — затрясла сухой головой Пелагея.

— А по што, кровная?

— По што? Забыл? Убиенного Василия, младенца Егора, Василису-мученицу…

— Царица небесная! — Павел скривился лицом от того, что не дотягивался ногтем до зудящего места. — Почеши-ко тут. — Повернулся к ней спиной. — Пониже перста. Поскреби, поскреби…

Пелагея немощно поелозила концом палки по его спине.

— Тебе, матушка, благочинный отец… Да рукой чеши, чего посохом-то?.. На Ильин день он тебе в ухо трубел, Господь не привел услышать… Э, ну тебя к лешему, почесать не умеешь. Руки-то отсохли? Догони-ко, бегай Анну, она скажет, поминал ли я убиенного? Бегай, бегай за ней.

Пелагея поглядела на него круглым сырым глазом, не веря ему, однако поплелась за ограду. Павел метнулся к кадушке, алкнул слюной, набежавшей полон рот, зачерпнул ковшик и потянул через зубы, как лошадь, холодный, загустевший навар. Отплюнулся от лаврового листа, передохнул, покосился на уходящую под горушку Пелагею и опять припал к ковшику, дивясь вкусу мутной, студенистой юшки, дивясь тому, как обжигает она утробу, горячит всё тело. Опорожнил ковшик, раскусил две перчины, чтобы погорячее было во рту, привалился к крыльцу, вдосталь почесался об угол — аж ноги дрогнули от блаженного состояния. Присел на ступеньки, не просохшие ещё от росы, посидел, вздёрнув лемех бороды, поулыбался тому будущему настроению, которое уже теперь подступало озорным бесом к самому сердцу.

На крыльцо вышла Катяша, взяла чугунок, чтобы разогреть уху для второго приятия. Павел пошёл за ней в избу, там забрался на лавку, стал протирать полотенцем чёрную с сивыми клочьями бороду. Озорной бес одолевал его.

— Катяша! — завел он протяжно, дискантом. — А по што ты исповедалась, матушка, и не сказала, что на седьмицу о Мытаре про Гришку Палёного думала?

Катяша не успела придумать, что ответить, Павел уже закатился смехом, тычась косицей в скоблёную стену.

— А, смаковница мясопустная, по што?

Она скучно поглядела на него. Павел в чёрной рубахе с расстёгнутым воротом, в посивевших от стирок чёрных же портках сидел на лавке, поджав под себя ноги по-турецкому — только пальцы торчали из-под коленок — и замирал от смеха.

— Турка ты, батюшко, — незлобливо сказала Катяша.

— Босикушник и халява! — подхватил Павел прозвища, которые у неё для него на очереди.

— Босикушник, — согласилась она.

— И ха-ля-ва! — хохотал он.

— И халява, батюшко.

— Черти меня давят? — бес уже щекотал пятками комок сердца отца Павла, и он не мог остановить смеха, сотрясающего его до слёз и ломоты в животе.

— Черти тебя давят, прости, Господи, душу грешную. — И, глядя на него, Катяша сама начала потихоньку улыбаться.

— А по што ты мне про Гришку… Боже милостивый… про Палёного… — Он свесил ноги с лавки, чтобы не свалиться, и раскачивался от смеха взад и вперёд, и тёр кулаками глаза и нос, стараясь остановиться, чтобы не надорваться смехом, что уже бывало с ним в жизни.

Глава 2

Гришка Палёный — вся и радость, и печаль в жизни Катяши. Давным-давно была у них с Гришкой любовь, и уж сговор о свадьбе был, но сватов он послал в другое село, где на святках, ряженый, обнимался с дочкой церковного старосты. Староста ответил Гришке согласием, а дочка его на гулянке осмеяла Катяшу, и та скоро ушла в Мологу. И вот на седмицу-то о Мытаре и Фарисее не стало больше Катяши, а появилась в Мологском монастыре святого Афанасия сперва послушница, а потом уж и сестра Евгения.

В девятнадцатом году монастырь закрыли, из монастырского люда сделалась вольная земельная артель, потом артели велели собраться в колхоз. К тому времени у многих сестер и волосы поотросли, и детва пошла. К Евгении тоже конюх подлаживался — отшила, но скорей ради памяти к Гришке, чем ради иноческого обета.

Перед войной, когда Молога была уже потоплена рукотворным Рыбинским морем, и монастырский колхоз перевели на другие земли, она встретила Гришку в районном городе. Он уже вдовый был и бездетный — трое у него народилось за эти годы и все примерли — и пропивался в чайных. Посидели они тогда на пустом базаре, поревели в голос всяк о своём горе. Обещал он приехать к ней, но не к сестре Евгении, а к прежней своей Катяше, чтобы жизнь им начать сызнова, а тут и случилась война. И свиделись они только через два года. Его сначала ранило в руку, потом во фронтовом госпитале еще ранило — теперь в поясницу. Тогда его перевезли в тыл, близко к району, где жила Катяша. Оттуда она и привезла его к себе. Месяц Гришка пролежал у нее в избе пластом и из всех слов только и знал, что говорил: «Теперь бы детки у нас большие были…» Потом неделю, вроде, поправляться стал, порозовел, голову уже поворачивал. А после этой недели и схоронила его. Сама и могилку выдолбила в мерзлой земле, и обрядила покойника… Сорок дней после похорон прошло, конюх опять стал подлаживаться, мол, чего теперича, для кого бережешься? «Для Бога», — сказала конюху, да так и осталась одна, не изведав теплоты существа своего. В Мологе сестра Клеопатра приобщила Катяшу к иконописному делу. После смерти Гришки она вспомнила это своё умение и согрешила: свела с кипарисной доски лик которого-то апостола и написала на его месте безымянного святого-великомученика, глазами, носом, губами похожего на Гришку. Облекла его в красные ризы, за спиной выписала густые облака — может, тот дым вспомнила… Гришка-то озорник был. Они ещё гуляли, когда его Палёным прозвали. Жгли тогда Масленицу. Мужики завалили в костер целую ёлку — дым с огнём столбом закружился, а Гришка возьми да и прыгни через эдакое-то пекло. Весь и опалился. Без бровей вылетел, без чуба и у полушубка подол сжёг. Поди, с месяц от него палениной несло. Так и стал Палёным. В доме их два брата было и обоих Гришкам окрестили — отцу так спьяну в голову втемяшилось. И батюшко с крёстным не лучше были. Так вот, второй остался Захаровым, а старший — Палёным. Сколько уж лет с тех пор прошло, а на седмицу о Мытаре и Фарисее, в день своего пострижения, и Сретенье Господне, когда помер Гришка, она грешит против Господа, поминает только своего безымянного святого в красных ризах.