Александр Торин - Ангел смерти

Александр Торин

Ангел смерти

Когда я заканчивал десятый класс, у сестры, живущей в пенале общежития МГУ, подошла многолетняя очередь на университетский кооператив в Теплом Стане. В апреле у нее родилась дочка.

Сестре хотелось купить трехкомнатную квартиру, но в те годы молодой семье с одним ребенком положены были только две комнаты. Не помогли ни кандидатские льготы, ни письма в исполком. Тогда решено было, что бабушка пропишется у любимой внучки под предлогом ухода последней за престарелой. А заодно и с правнучкой помощь выйдет.

Так мы перевезли бабушку в Теплый Стан. До сих пор помню служебный ГАЗик, в который погрузили два потертых чемодана. Бабушка прощалась с пенсионерами, обитавшими в нашем доме, в кабине стоял запах пряных стариковских духов. Потом — кольцевая дорога, девятиэтажна, аромат свежей краски в подъезде и показавшаяся мне огромной квартира на восьмом этаже. Сразу за домом уходил к Юго-Западу лесной массив, справа пробивался сквозь дымку университетский шпиль.

У меня появилась собственная комната, в которой можно было слушать музыку, курить и читать до рассвета.

Бабушка на новом месте так и не освоилась. Она привыкла к дому, в котором прожила почти пятнадцать лет, к соседям, обоям, трещинам на потолке, отдаленному гулу электричек. При каждом удобном случае она выбиралась в гости, жаловалась на духоту и давку в автобусах, общалась с соседями-пенсионерами и расхваливала наш микрорайон.

— Все-таки, — говорила она, — район у нас зеленый. Я так люблю липы, тополи. А у них что? Посадили между домами три деревца, — презрительно морщилась старушка. — Ни тени, ни прохлады, один бетон!

— Но мама, — раздражалась мать. — Скажи спасибо, что вообще деревья посадили, это же новый микрорайон. И потом, грех тебе жаловаться, выйдешь из подъезда — и сразу же лес.

— Да разве это лес? Темный какой-то, весь заросший. Вот у нас лесопарк — красота, сосны, канал.

— Мама, если бы ты знала, как я устала от твоих сентенций.

— Не сердись, — соглашалась бабушка. — У старых людей свои причуды. Я люблю эту квартиру, — она мечтательно закатывала глаза. — Надеялась я, что доживу свой век здесь, вместе с Сашенькой.

— Мальчик поступил в институт. Ему надо заниматься. И вообще, у него теперь своя жизнь.

— Ну и пусть занимается, — мило улыбалась бабушка. А я бы сидела с вами тихонько в комнате, смотрела телевизор. Разве я вам мешаю? Ведь как раньше было хорошо, какие фильмы замечательные. «Семнадцать мгновений весны». «Следствие ведут знатоки». А теперь такую дрянь снимают, смотреть нечего!

— Я пойду, схожу в овощной. — Отец начинал тихо закипать.

— Да, у нас картошка на исходе, — соглашалась мама. — И репчатый лук не забудь. Знаешь что, сходил бы ты в овощной на Фестивальной, там как-то снабжение получше. На прошлой неделе к ним морковь завезли и кабачки, Алевтина Петровна в пятницу три кило притащила.

— Вот и отлично, я тогда в хозяйственный загляну, — ворчал отец. — А то у меня сверло затупилось.

— А мы с Сашенькой прогуляемся, — улыбалась старушка. Помнишь, как в пятом классе мы изучали созвездия….

Пропали выходные. Прощайте институтские мои друзья, мудрый буддист Гера с бородкой и рыжеволосый Толик, обладатель уникальной коллекции записей группы «Куин». Прощайте, девочки, красное вино, сигареты. И ты, Таня, прощай. Прости, если сможешь… У каждого из нас в шкафу припрятан скелет прошлых грехов, обязанностей и долгов. А по долгам надо платить…

А вообще-то, взрослые зря думают, что малые дети ничего не понимают. Они понимают все без исключения, а в первую очередь — хрупкость окружающего их мира. Поскольку хрупкость эта угрожает существованию их детской оболочки, пахнущей манной кашей, мокрой от снега шубой и коммунальными коридорами.

Когда я был еще совсем маленьким, отец оказался на должности, которой мог позавидовать любой мало-мальски обладающий деловой жилкой человек. Его тогда назначили главным врачом СЭС. Для неграмотных: СЭС — это Сан. ЭпидемСтанция. Что-то вроде Юнеско пополам со Всемирной Организацией Здравоохранения.

Ерунда, конечно. Но вот одна мелкая деталь: СЭС эта была бывшего Свердловского района Москвы. В подчинение ее входили все увеселительные и питательные организации столицы, включая чертову кучу центральных ресторанов. «Славянский Базар», «Арагви», и прочая, и прочая.

Когда мне было пять с небольшим лет, родители взяли меня в кино на фильм про доктора Айболита-66. Вместо доброго человека в белом халате, кормившего бегемотиков гоголем-моголем, на экране кривлялись злодеи-бармалеи, время от времени тонущие в болотной тине. Нормальные герои всегда идут в обход. Родители хохотали, а мне было скучно.

Потом волшебство закончилось, при ярком дневном свете город был все тем же, пахнущим бензином, бесконечными улицами, и подгоревшей кухней. Запахи лука и томатной пасты будоражили воображение, и я начал хныкать.

— Есть хочу.

— Сейчас, приедем домой. — Бормотал отец.

— Давай зайдем куда-нибудь. У нас дома есть нечего, надо продукты покупать и готовить. Ну в конце концов, раз в несколько лет можем мы себе позволить…

— Ну хорошо. Только дорого выйдет.

— Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста…

Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого «Арагви». при виде отца с женой и сыном.

— Какие люди, какие люди, — суетился он. Люба! — глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.

— Что, Атос Авагенович?

— Люба… Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?

— Понятно, Атос Авагенович.

— Так ты меня понял, Люба?

— Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали…

— Люба!

— Все поняла. Шашлычку?

— Папа, папа, шашлычку…

— Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли…

— Да разве я не понимаю, дорогой! Семья — самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!

— В котором Черчилль обедал?

— Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.

— Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.

— Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя… Семья и семя от одного корня, понимаешь?

Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.

— Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.

— Замолчи!

— Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.

— Я не продавался, и продаваться не буду!

— Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.

— Все, — взревел отец. — Я больше не могу!

— И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?

— Вот оно как, — рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны — темными и зловещими. — Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: «Свалились, как снег на голову». Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо… Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?

— Как снег на голову, — пробубнил я.

Про снег на голову я как раз понимал. На платформе шел снег, падал, таял, растворялся в свете прожектора.

И когда мы прошли по «Институтскому». проезду к улице «Октябрьской». и увидели куцые балконы, мне не оставалось ничего, кроме как расплыться в идиотской улыбке трехлетнего пацана, и сказать:

— Бабуль. Свалились, как снег на голову. Папаня от нас уходит. Не сроднились они душевно. Пиздец, короче.

Так всегда говорил Коля из нашего двора, а он знал, что делает, ему было лет восемь, или даже девять, и мы боялись его как огня.

— О, Господи, Марина, чему ты научила ребенка! Что за ужасный блатной жаргон, вы так теперь разговариваете? — бабушка начала рыдать.