Габриэль Витткоп - Убийство по-венециански

Габриэль Витткоп

Убийство по-венециански

Моему другу Николя Делеклюзу.

Городу зеркал созвучен текст, будто сложенный из зеркальных осколков, где каждый фрагмент дарит новый взгляд на видимую оболочку вещей. Эта оболочка таит под собой ядро и является ведущим к нему вектором, ибо только через восприятие возможно понимание, как верно сказал Кондильяк. А потому, в своем стремлении к визуальной по преимуществу форме, я обратилась к живописи, так как знанием Венеции ХVIII века обязана не только документальным текстам и прогулкам по городу, но и мастерам, выразившим душу и дух определенного места в определенное время. Подобно отсвету с полотен Ла Тура или Вермеера Дельфтского на лице де Бренвилье в романе «Болиголов», подобно духу Гойи, осенившему «Сон разума», на сей раз «Убийству по-венециански» предоставили его роскошный декор Пьетро Лонги, Франческо Гварди и Тьеполо-младший. Мне осталось лишь осуществить постановку странной и жестокой драмы, которую я и представляю любезному вниманию читателя.

Г.В.

...ни один дом не должно подозревать в подобных ужасах,

ибо верить в них значит скомпрометировать всех его обитателей.

Д. де Сад, «Алина и Валъкур»

Под маской капюшона, весь в черном, кукловод бунраку[1] приводит в движение своих марионеток, неизменно пребывая на глазах у публики, которая забывает о его неумолимом вмешательстве, как забывает она о вмешательстве рока. Фигурки дышат, ходят, трепещут и лгут, любят или убивают друг друга, стенают или смеются, но никогда ничего не едят, кроме разве что яда. Посему да будет так: я остаюсь на виду, скрытая условной маской, покуда в Венеции, что уже стоит на пороге падения, женщины, насыщенные ядом по самое горлышко, исходят смертным потом, как переполненные бурдюки. Мне угодно выставить их напоказ, а уж они обеспечат вам зрелище. Иногда, вопреки правилам бунраку, мои фигурки едят или пьют, и делается это, дабы сильнее затруднить разгадку. Не всегда будет известно, безобидны ли кушанья, иногда можно будет подумать, что нет, и ошибиться, или же, наоборот, проявить доверчивость там, где нужна осторожность. Как и в бунраку, совершенное утром преступление обретет разгадку не раньше, чем к вечеру, после череды драматических эпизодов, связанных с ним лишь тайными, окольными путями, действие же будет развиваться в ритмах двух темпоральностей[2], двигаясь от 1766 к 1797 году так, как я сочту нужным. Одна из этих темпоральностей очень медленная, ибо простирается на многие годы, другая, напротив, очень быстрая, проворно соединяющая одну дату с другой.

Так прыгун в длину, в один скачок преодолевающий широкие пропасти, переходит затем на рысцу перед очередным прыжком и таким образом пересекает обширные пустыни. Поскольку применение всеобщей экономии в искривленном пространстве - сем небьющемся пространстве-времени, которое мы по-детски хотим подстроить под наши мерки, - не допускает никакого развития, и поскольку, к тому же, любая интерпретация временных понятий обречена на неудачу, следует как должное принять хитросплетения хронологии, подчиняющейся лишь вымыслу. Поскольку никакое сокращение, никакое уплотнение не в силах исключить распыления, расщепления, мы будем сознавать увечность, присущую датированию. Однако развитие действия заложено в движении крещендо к катастрофе, в износе веревки, удел которой - порваться. Сцены в двойном плане повествования будут накладываться одна на другую не на манер палимпсеста, а скорее, как четкие и разборчивые диапозитивы, стремящиеся к согласию. Фигурки носят костюмы своей эпохи, своего города - самого азиатского в Европе. Значит, вместо какого-нибудь лилового кимоно с изображением бабочки для нас станут каноном чернильный табарро[3] и меловая баутта[4], склонившиеся на выгнутом мостике. В этой метрополии маскарадов, слежки и доносов загадочным образом сплетаются следующие друг за другом смерти жен Альвизе Ланци. Не ищите и непременно обрящете. Между тем, поскольку любой силлогистический вывод, в сущности, лишен интереса, к развлечению служат лишь посылки силлогизма и обрамляющий их орнамент. Красивый орнамент. Сиреневая и позолоченная Венеция, переливчатая небесная тафта или же небесный свинец, крик агонии в сумерках, ужас того, кто обнаружил смертный огонь в своем собственном чреве.

- Могу я почитать, так чтобы меня поминутно не беспокоили?

Стоя перед ним, Розетта теребит передник:

- Видите ли, Синьор... Ваша жена умерла...

- Опять?!

Да, опять, в четвертый раз за тридцать лет: упрямая и весьма удручающая череда смертей, которые уже трижды вызывали пересуды в Венеции и тщетно расследовались правосудием, не поскупившимся на допросы и слежку. На сей раз Альвизе скоропостижно стал вдовцом после кончины Луизы Ланци, урожденной Кальмо, бывшей актрисы Театро Сан Самуэле, на которой, как говорят, он женился по любви.

Альвизе бледнеет. Уже слышно, как забегали в коридорах. Слышно и как тихонько скрипнул паркет за дверьми. Скройте, о скройте под кружевами эти черные и синеватые пятна, обезобразившие ей живот. Он женился на ней, поддавшись капризу страсти, ведь за душой у нее не было ни цехина, одни лишь долги прокатчицам платьев и масок. Она, однако, блистала какое-то время в «Nina pazza per amore»[5]. Нет, уж ее-то любовь не свела бы с ума, это точно. Впрочем, она была некрасивой. Некрасивой, рыжей и бесконечно желанной. Прежде ее любовником был мастер-стеклодел из Мурано, и потому Совет, постоянно опасающийся утечки ремесленных секретов, втайне установил за ней слежку. Альвизе, разумеется, об этом тоже ничего не знал. Скройте эти пятна. Она, ужасно страдала. Молодой врач в замешательстве. Он говорит, что многие скончались так же, поев морские ушек, которые, как полагают, зимой можно употреблять пищу без риска. Решительно невозможно оставить ее ли открытым. Похоронят ли ее по-христиански или откажут в упокоении в освященной земле?

На самом деле, приходят на ум и другие вопросы.

Январь 1796 года. Всю ночь шел снег, и поутру хлопья все еще падают отвесно в неподвижном воздухе. Лишь доносящийся с Фондамента Реццонико скрежет лопат, счищающих снег, который полуголое отребье бросает в рио Сан Барнаба, нарушает тишину салона Ланци, где в ожидании погребения собрались близкие. Сидя под украшениями из белого и серого стукко[6], они поочередно устремляют взгляд на оконные стекла, по которым слезится снег, то на пламенеюшее в очаге полено, то на Пирама и Фисбу в китайской манере, лишь бы не смотреть друг на друга.

Слева от камина - Альвизе Ланци. Рослый, все еще довольно красивый, несмотря на свои пятьдесят три года и лошадиное лицо, обладатель серых глаз, изменчивых в зависимости от освещения, и изящных женственных рук. Он скрывает плешь и, заботясь о том, чтобы парик сидел безупречно, то и дело украдкой его проверяет. Лучше б он контролировал свои дела: принадлежащую ему на востоке острова Джудекка прядильню, ситуация в которой оставляет желать лучшего. Уже давно он доверил управление своим предприятием Марио Мартинелли, сидящему сейчас слева от него.

Мартинелли, бывший секретарь поставщика морского снаряжения, управляет прядильней на правах полновластного хозяина, поскольку Альвизе не занимается ею совершенно. Этот холостяк, одержимый страстью к игре, предается ей каждый вечер под прикрытием маски, которую даже специально хранят для него на столах для игры в бассет и фараон. Он также бьется об заклад, как и все, ибо пари здесь заключают на все, что угодно, даже в церквях, при условии что духовенству уплачена десятина. Мартинелли мог бы обойтись и без маски, так как облик его не задерживается в памяти: средний рост, правильные черты лица, ничего прибыльного, кроме того, что он грызет ногти и тайно носит амулеты, которые иногда выдают себя позвякиванием. Никто не знает за ним ни любовницы, ни любовника.

Глубоко в кресле «бержер» сидит Оттавия Ланци, высокая, еще стройная женщина семидесяти одного года в контуше черного атласа. В прошлом брюнетка, она с помощью пудры придает волосам серебристый оттенок, подчеркивающий блеск ее глаз. Овдовев в восемнадцать лет, за несколько недель до рождения Альвизе, она с тех пор так и не вышла замуж. Ее перу принадлежат бурлескные поэмы и замечательное в своем роде эссе «Il canone principale della poetica venexiana»[7]. Она любит окружать себя острословами, но безапелляционность ее суждений отдалила от нее самых занятных, хотя о причине их дезертирства она не подозревает. Более всего она любит производить аналитические разборы, теряющие всю свою изящность, стоит лишь ей оказаться во власти собственных пристрастий или антипатий. Убежденная в своей предельной откровенности, она успешно играет эту роль, покуда ей не требуется скрыть какую-либо тайну, а их у нее достаточно. Идеи ее выдержаны в духе Просвещения, но очень уж в противовес тому, что есть в ней самой темного, хтонического, архаического, в противовес всем ее экстазам старой пифии.