Игорь Кудрявцев - Самый малый атлас мира

Игорь Кудрявцев

Самый малый атлас мира

Проводы

— Какай давай, не балуйся… — сказал Вовка, худой длинноволосый малый, сидящей на горшке сестренке. — Что же мне с тобой делать-то, Ленка? Совсем нас с тобой мамка забросила… вот сейчас возьму тебя с собой в армию.

Ленка — лысенькая, мордастая девчонка двух лет — сидела на горшке и что-то лепетала ему в ответ на своем тарабарском языке. На полу валялся пьяный вдрызг отец и вторил ей, только уже на каком-то другом наречии. Пузатый щенок, обхватив отцовскую голову лапами, теребил его мясистое, красное ухо. Вовка отпихнул щенка в сторону:

— Отгрызешь старому ухо… он и так ни фига не слышит…

Послышался стук в дверь, затем хриплый старушечий голос:

— Хозяева! Есть кто дома?!

Вовка выбежал в прихожую. На пороге стояла морщинистая, губастая старуха в ветхом пуховом платке и замызганном пальто.

— Здравствуй, милый сын. Мне бы Капитолину. А ты не старший ли ее будешь?

— Да, сын, — буркнул Вовка в ответ. — Она, вон, пьяная лежит…

— Я соседка ваша… чифирнуть захотелось, думала, Капа мне чайку немного в долг даст, а она — вон оно что…

— Сейчас я посмотрю, — сказал Вовка и пошел на кухню искать чай.

Старуха поплелась за ним:

— Что-то я тебя, сынок, не видела раньше.

— Да я два года в институте учился… бросил… теперь в армию забирают.

— Когда берут-то?..

— Сегодня. Повестку уж получил. Мне через полтора часа уж в военкомате нужно быть.

— Ой, милый сын… жалко-то тебя как… и волосики-то твои, сердешный, состригут… — запричитала старуха, протягивая свою дребезжащую сухую ручонку к Вовкиным длинным, спутанным лохмам.

Вовка пошарил по всем полкам — чая нигде не было:

— Нету. Бабк, может тогда выпьешь? Водки — море, жалко, добро пропадает.

Старуха заулыбалась, выпятив свои негритянские гофрированные губы:

— Отчего ж не выпить… выпью.

— Пойдем в ту комнату, а то у меня там сеструха одна, на горшке сидит.

Они пошли в комнату.

— Как звать-то тебя? — проскрипела старуха.

— Вовка.

— А меня — тетка Маня… Ой, Иван-то хорош… гля-ко ты, как развалился, лысый хер!.. — она увидела лежащего на полу отца.

Ленка ездила под столом на горшке, который прилип к ее попке от долгого сидения. Вовка вытащил ее из-под стола, со звуком оторвал от попки горшок, надел на сестренку колготки и пошел выплескивать ее добро на улицу.

— Леночка, какая большая стала. Иди к тетке Мане, красавица, — затрещала старуха, протягивая к ней руки.

Вовка быстро вернулся; бабка Маня сидела за столом, держа Ленку у себя на коленях, — та смеялась, показывая бабке свои маленькие зубки.

— Хорошо тебе, Ленка, — сказал Вовка, гладя сестру по голове. — Все-то тебе весело, и ничего-то ты еще не понимаешь.

Он налил стопку водки и придвинул ее к старухе; та выпила и разговорилась:

— У меня тоже сын… один, да непутевый. Пятую ходку делает. Я его сама на зоне родила, четыре месяца ему было, когда вышла…

Вовка налил ей еще стопку.

— А ты сам-то чего ж не пьешь? Пей, пока можно, — сказала старуха.

— Не охота! Хочу трезвый рассудок сохранить, — Вовка взял у нее Ленку и посадил к себе на колени. Тетка Маня выпила и совсем разомлела:

— А где ж друзья твои? Что один?

— Друзья давно все в армии служат. Я один остался, — Вовка закурил.

— Милый сын, дай мне тоже сигаретку.

Вовка дал старухе сигарету, спички; та закурила, с шумом выпуская дым. Вовке показалось, что ее лицо сразу сделалось таким же серым, как ее замызганное пальто, а губы еще больше сморщились.

— Ты не смотри, что я, бабка старая, курю… это меня Германия научила… меня в войну, девчонкой еще, немцы в плен угнали. В Австрии была, у помещика одного. Там и научилась. Потом союзники, американцы, освободили. А я немецкий хорошо тогда уже знала… домой вернулась, и, х… ли толку, в комендатуру попала. В комендатуре два года переводчицей работала.

Старуха заправила дрожащей рукой выбившиеся на виске седые волосы в платок, и Вовка снова заметил, что все у нее какое-то серое: и замусоленное пальто, и платок, и седые волосы, и скрюченные руки, и лицо, и даже выцветшие радужки глаз.

— Слушай, бабк, может, ты посидишь с Ленкой, пока они немного очухаются? Мне уже идти надо… не оставлять же ее одну. А ты ешь, пей тут чего хочешь… — вдруг сказал ей Вовка.

— Ой, милый сын, конечно посижу. Мне, старой, все делать-то нечего одной, — всполошилась бабка Маня, и по лицу ее было заметно, что она даже рада, что ее оставляют за столом, полным водки и закуски, да еще с Ленкой, с которой она не сводила влюбленных, липких глаз.

Вовка, довольный неожиданным решением проблемы, пошел собираться. Он скидал в вещмешок, сшитый намедни матерью, свои скромные пожитки: сигареты, тетрадку и пачку дешевых конвертов, авторучку, полбуханки хлеба и две банки рыбных консервов, нитки с иголкой, бритвенный станок и зубную щетку. Подумал — положил в вещмешок две бутылки водки, надел отцовскую рабочую фуфайку и кирзовые сапоги. «Ну вот, кажется, и все…» — подумал Вовка и еще раз оглядел свою комнату. Взгляд его наткнулся на книжную полку; он подошел к ней, взял подаренную ему друзьями по институту книгу рассказов Федора Сологуба, положил ее сверху в вещмешок, потом туго его завязал и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Вовка подошел к Ленке, взял ее на руки, уткнулся лицом в ее пахучую грудку и чуть не заревел, — комок подкатил к горлу и слезы заволокли глаза; он с трудом выдавил из себя улыбку:

— Все, Ленка, ухожу.

Сестра поняла, что происходит что-то грустное и удивленно уставилась на Вовку, готовая в любую секунду заплакать. Он чмокнул ее в щечку и поставил на пол.

Бабка Маня снова запричитала:

— Ой, милый сын, жалко-то тебя как. Славный тако-ой… и волосики-то твои все состригу-ут.

Вовка вдруг вспомнил — мать просила вчера оставить ей волосы на шиньон. Он взял с комода ножницы и пошел к матери в спальню. Мать лежала пьяная на постели. Вовка потормошил ее, та не отреагировала. Он подошел к зеркалу, в последний раз полюбовался на свои кудрявые патлы, которым позавидовала бы любая девчонка (он растил их четыре года), и стал отстригать их отдельными прядями у самых корней и складывать рядом с матерью, на изголовье кровати. Вовка обстриг все волосы, — в зеркале на него смотрел совершенно другой человек: сразу оттопырились уши, на подбородке краснели пятнышки прыщей.

Вовка натянул до бровей шапку, чтобы не напугать Ленку, и снова вошел в комнату; но сестренка, увидев его, все равно заплакала.

— Ой, сам, что ли, обстриг волосики-то? Жалко-то ка-ак!.. — заголосила тетка Маня. — Дай хоть я тебя благословлю на дорожку, милый сын. Я бабка-то богомольная. Есть у вас икона какая-нибудь?

Вовка снял со стены отцовскую икону Николы-угодника и протянул ее старухе; та взяла иконку и стала крестить ей Вовку:

— Да хранит тебя Господь, милый сын. Целуй… иконку-то.

Вовка поцеловал иконку, потом обнял низенькую старуху, поцеловав ее в макушку. Бабка Маня окончательно расчувствовалась:

— Ладно… теперь ступай, служи с богом…

Вовка взял вещмешок, положил на стол для тетки Мани пачку сигарет, еще раз поцеловал хныкающую Ленку, повернулся и пошел.

1995

Утка

Рыбалка была никудышная, впрочем, как всегда. Федька поймал одного единственного ерша, правда, большого и сопливого, — тем не менее, этого ерша трудно было назвать уловом.

На берегу зазвонили колокола: значит, пора домой. Федька посмотрел в сторону берега, и таким маленьким и жалким он ему показался со всеми его домами, деревьями, людишками и этой назойливой, брякающей своими колокольчиками церквушкой… А сам он — великан, и лодка его — не лодка вовсе, а крейсер. Если бы были на Федькином крейсере бортовые орудия — ей богу, влупил бы изо всех разом по этому гавкающему и кукарекающему берегу и по этой тилилинькающей церквухе.

Погода была превосходная — на воде ни барашка. Дышалось хорошо, и сил было — хоть отбавляй; чего еще мужику нужно: разве что рюмку водки. Водки не было — был термос с кофе.

«Другие мужики как мужики — на рыбалку с водкой ездят. Наш же Федя ездит с кофе…» — вспомнил Федька слова жены. В Федькином населенном пункте было принято, чтобы мужик или пил, или был рыбаком. Оптимальным вариантом был закладывающий рыбак.

Федька водку не пил: не вкусно; и чтоб уж совсем не упасть в глазах жены, ему приходилось ездить на рыбалку. Ездил и ничего не ловил, впрочем, и не за рыбой вовсе он отправлялся регулярно по выходным, в четыре часа утра: он просто отдыхал, отдыхал от жены и ее стиральных машин и эстрадных телезвезд, отдыхал даже от самого себя. Здесь, в лодке, не было ничего: ни забот, ни тревог, даже мыслей никаких не было. Только река, чайки, весла, мышцы да червяки в банке из-под зубного порошка.