Хорхе Борхес - Две памятные фантазии

Хорхе Луис Борхес, Адольфо Биой Касарес

Две памятные фантазии

Свидетель

Исайя, VI, 5

Вы правы, Лумбейра. Есть чересчур строптивые натуры, которые предпочитают порцию небылиц, наводящих зевоту даже на Нунция, слушающего их в тысячный раз, дискуссии один на один о материях, которые я без колебаний отношу к самым высоким. Вы открываете рот, рискуя вывихнуть челюсть, чтобы облечь в слова ложный постулат о бессмертии краба, но прежде, чем вас опровергнут мухи, вы принуждены проглотить такую небылицу, что, услышав ее, вы больше не попадетесь на эту удочку. Есть люди, не умеющие слушать. Без шуток, дружище, если вы не будете меня торопить, то, пока я отправляю в рот еще один завтрак, я приведу вам наглядный пример, и если вы не упадете от удивления, то лишь потому, что вас легко обвести вокруг пальца. Как ни прискорбно это признать (я решаюсь говорить об этом, поскольку о вас можно сказать все, что угодно, но только не то, что вы не аргентинец), надо кричать, подобно отнятому от груди младенцу, который отступил в борьбе с глистами, что не способствовало ее благоприятному исходу. Судьбе было угодно, чтобы мой зять проник под защитой кумовства в Институт прогнозов «Ветеринария Диого» и с упорством заключенного пробил солидную брешь в стене молчания, которая вырастала всякий раз при одном только упоминании моего имени. Я всегда говорю Длинному Ленивцу (то есть Тигру Курии): кругом полно желчных типов, которые так перетирают грязные сплетни, что доводят до блеска слухи, прочно занимающие свою нишу рядом с историей Гигантского Броненосца, россказни, уже ставшие достоянием публики, – например, о возврате товара, к которому меня принудили после снятия ареста с партии тунца, или о той промашке со свидетельствами о смерти для Мафии Чики из Рафаэлы. Вот было время: достаточно мне было запустить мотор моего шестицилиндрового «чандлера», чтобы он явил полную картину разобранного будильника, и я хохотал до потери пломб над сельскими механиками, что слетались, словно мухи, тщетно надеясь привести в порядок мою телегу. В другой раз насмехались буксировщики, с головы до пят обливаясь потом, вытягивая меня из грязи, поскольку шоссе еще не было и в проекте. То бугры, то ямы, я мог тащиться восемьсот километров вкруговую, на что не соглашались остальные коллеги, вовсе не под предлогом участия в розыгрыше творений старика Паломеке. Поскольку я всегда был в авангарде прогресса, моей миссией было слегка прощупать рынок в интересах нашего нового отдела, который занимался свиной паршой – а она была не чем иным, как нашим старым знакомым, Расфасованным Порошком Тапиоки.

По причине загадочной вспышки энтероколита, истребившей множество свиней на юго-западе провинции Буэнос-Айрес, я должен был попрощаться с «чандлером», не доделав свои дела в Леубуко, и, затерявшись в толпе бесноватых, давших слово набить мне в глотку порошок тапиоки, смог примкнуть к одной бригаде ветеринаров и живым и невредимым добраться до пределов Пуана. Я всегда уверял, что размеры той области, где передовой человек – это дальновидный борец, дающий свинье лекарство и сбалансированный корм (скажем, Паршицид Диого и Витаминизированный Цементин Диого), поскольку он требуется для ее наивысшего воплощения в ветчину, свободную от жира и костей, на первый взгляд совершенно необъятны. Однако такое заявление ни за что не сможет вас обмануть, как какого-нибудь жалкого филистера, и вы мне поверите, если я нарисую вам самыми мрачными красками картину, которую в час, когда закат терялся среди жнивья, провинция преподнесла наблюдателю, удрученному омерзительным зловонием множества дохлых свиней.

Оказавшись на холоде, пробирающем до костей, к чему добавьте костюм из грубого льна, минус куртка, которую некий Дюрок-Джерси натянул на себя, хрипя в агонии, минус рабочий халат, который я уступил в обмен на перевозку моей персоны в деревенском грузовичке агенту мыловаренного завода Сильвейра, который наживался на скупке скелетного жира, я пробрался в пансион Гоувейя, где попросил хорошо разогретый завтрак, в ответ на что консьерж принес сифон с содовой водой (мотивируя это тем, что его гоняют уже девятый раз), температура которой оказалась гораздо ниже ожидаемой. На сердитых воду возят: я не стал заводиться, чтобы выведать у консьержа, который был одним из тех молчунов, что дай им волю – будут молотить языком почище взятой в рассрочку молотилки Диого, приблизительное время отправления первого товаропассажирского поезда до станции Лобос. Я уже настроился на каких-нибудь восемь часов смиренного ожидания, когда меня вынудил повернуться вполоборота сквозняк от двери, открывшейся, чтобы дать войти пузану Сампайо.

Этот толстяк не нуждается в представлении, так как я уверен, что Сампайо не щепетилен и занимается всякой дрянью. Он бросил якорь за тем же мраморным столиком, за которым сидел я, дрожа от холода, и в течение получаса обсуждал с консьержем достоинства какао с ванилью versus[1] чашки жирного бульона, позволив, по прошествии изрядного количества времени, склонить себя в пользу первого, что консьерж истолковал на свой лад, принеся ему сифон с содовой. Той зимой Сампайо, в соломенной шляпе, не прикрывающей затылка, и кургузой куртке, нашел выгодное применение своему литературному зуду и составлял витиеватым почерком километровый списочек свиноводов, хозяев зимующего поголовья и производителей свиней для нового издания Справочника Лоуренцо. Так, пока наши вставные зубы выбивали дробь, мы, съежившись около термометра, оглядывали темное и неуютное помещение (пол из каменных плит, железные опоры, стойка с кофеваркой) и вспоминали лучшие времена, когда мы боролись друг с другом за клиента и ходили в облаках пыли по Сан-Луису, сплевывая землю, а когда возвращались в Росарио – пылесос не справлялся с чисткой ковров. Толстяк, родом из Бог знает какой тропической республики, был пузом деятельным и захотел воодушевить меня чтением измышлений из своих записных книжек: я первые три четверти часа вел себя паинькой и старательно хранил сосредоточенность, лелея надежду, что все эти Абалос, и Абарратагис, и Абатимаркос, и Аббаньятос, и Аббатантуонос были фирмы, работающие в радиусе моего действия, но очень скоро Сампайо безрассудно проболтался, что это свиноводы с северо-востока провинции, области, интересной с точки зрения ее населенности, это да, но не устоявшей, к сожалению, под натиском бессмысленной обскурантистской пропаганды конкурентов. Вот ведь, я давно изучил назубок толстого Сампайо, но ни разу и не подумал, что в нем, в такой массе жира, мог обитать эдакий пернатый хищник! Приятно удивившись, я со всей легкостью воспользовался тем, что наш болтун понемногу раскрывался как личность образованная, и с ловкостью, которой даже в самую разгульную пору своей молодости позавидовал бы преподобный Карбоне, я перевел разговор на Великие Нерешенные Вопросы, с навязчивой идеей затащить этого внушительного толстяка в Дом Вероучений. Изложив grosso modo основные направления великолепного руководства отца Файнберга, я поставил Сампайо лицом к лицу перед вопросом: как человек, который перемещается с быстротой поезда между несуществующими точками пространства, может называть сплошным враньем и вздором все, что знает даже самый последний служка о хлебах и о рыбах и о Троице? От изумления вы не уснете, друг Лумбейра, если я сообщу вам, что Сампайо и не подумал поднять белый флаг в ответ на этот точный удар. Он сказал, тоном более холодным, чем кофейный пломбир, что по части троиц никто не сталкивался больше него с печальными последствиями суеверия и невежества и что мне не стоит даже и заикаться об этом, поскольку он ввернет мне в башку ipso facto свой личный жизненный опыт, который удерживает его в тупике грубого материализма. Клянусь вам еще раз, дон Лумбейра, что, желая отвлечь толстяка от намерения задурить мне голову, я решил прельстить его идеей вздремнуть на бильярдных столах, но этот тип поступил как настоящий тиран и прямо-таки навязал мне небылицу, которую, нисколько не сократив, я передам вам, несмотря на то что мой рот набит кучей хлебцев с маслом, не говоря уже о кофе. Вперив взгляд в язычок, который я демонстрировал ему при Зевке, он сказал:

– Не судите по внешнему виду (бродяга в отставке, в заплатанной тройке), так как я всегда кружил по пути, на котором равнина, где обитает кабан, соседствует с гостиницей, где останавливается болтун. Я знал и благоприятные времена. Я уже не раз повторял, что моя колыбель там, в Пуэрто-Марискалито, что всегда был модным пляжем и куда спешат мои землячки в тщетной надежде избежать малярии. Мой отец был одним из девятнадцати военных, инициаторов переворота шестого июня; когда вернулись умеренные, он сменил, как и все республиканцы, чин полковника в столице на должность почтальона, курсирующего среди болот. Рука, которая раньше, наводя страх, потрясала мушкетоном, теперь смиренно распространяла вздор в длинных конвертах, запечатанных сургучом. Из всего этого я прошу вас уяснить, что мой отец не был одним из тех почтарей, которые только и делают, что берут плату за наклеенную марку лимонами, чиримойей, папайей и связками других плодов; раньше почтовым посредником был ловкий и небрезгливый индеец, который привык к регулярному приобретению мелочей любого сорта в обмен на получение корреспонденции. Угадайте, дон Маскаренас, кто был тот новобранец, что помогал моему отцу в служении Родине? Мальчик с большими усами, который сейчас рассказывает вам со всей достоверностью. Мои первые ползунки были повешены на шест пироги, мое первое воспоминание – зеленая вода, отражающая листву и кишащая кайманами, куда я, будучи ребенком, отказывался заходить и куда отец, второй Катон, неожиданно бросил меня, дабы излечить от страха. Но это пузо о двух ногах[2] не было человеком, готовым ради мелочевки привязаться in aeternum[3] к простому обитателю тростниковых хижин; я запыхался, стирая подошвы в поисках пейзажа-новинки, назовите его Холмом Монтевидео или веснушчатой девочкой. Чувствуя постоянную жажду ярких впечатлений, подобно незаполненному видами альбому, я воспользовался тем, что был объявлен в розыск, который вели весьма тщательно, и из трюма рыболовной шхуны сказал «прощай» тихим приветливым равнинам, зеленым полям, заросшим сорняками, и полным невнятных бормотаний болотам, – тому, что есть моя страна, моя родина, моя сладкая грусть.