Эмилиян Станев - Дикая птица

Эмилиян Станев

Дикая птица

1

На первый взгляд она ничем не отличалась от тысяч диких уток, населяющих просторы вселенной, — от теплых болот на экваторе до северной тундры. Подобно всем уткам, она была грязновато-серого цвета, с темно — коричневыми точками и крапинками, которые испещряли ее плоское тельце, с пурпурно-красными кривыми лапами и зеленоватым клювом, которым она процеживала речную воду и жирный ил на болотах.

Но если бы человек присмотрелся к ней повнимательней, то понял бы, чем именно она отличается от всех прочих диких уток. Она казалась более миниатюрной, а ее оперение — более светлым и чистым; поэтому грязновато-серого цвета перья, подчеркивающие неповторимость окраски дикой птицы, были не лишены своеобразной привлекательности.

Ее маленькая головка, по обе стороны которой кротко и задумчиво блестели круглые черные глаза, поражала своим изяществом. Когда она приподнимала ее или наклоняла в сторону, желая увидеть небо, или когда плыла — спокойно и вместе с тем осторожно, в ее движениях чувствовалась грациозность дикого существа, которое рождается и умирает на воле.

Но, помимо внешнего своеобразия, она обладала и внутренним. Она была кроткой и недоверчивой. При малейшей опасности взлетала и приземлялась последней. Можно сказать, она была очень скрытной, и вся ее жизнь — материнство и каждодневные поиски корма — оставалась настоящей тайной для всех остальных живых существ на свете.

Ни один зверь и ни одна птица не видели, как она свила себе нынешней весной гнездо. Как потом перенесла к воде одного за другим нежных, покрытых темно-коричневым пухом утят, которых выкормила на берегу большой северной реки и которые, возмужав, летели теперь рядом с ней во влажной ноябрьской ночи.

Маленькая луна, окутанная облаками, освещала им путь против течения реки. Выстроившись в клин и вытянув шеи, они походили на семь крестообразных теней в темном как опал небе. Шум их крыльев в тихой ночи напоминал шепот ветра.

Под ними блестели, подобно потемневшим зеркалам, воды реки, сверкали разлившиеся по равнине поймы. То здесь, то там, среди легкой мглы, укрывавшей сумрачную землю, мерцали огоньки деревушек.

Стрелочник с полустанка услыхал шум крыльев и увидел силуэты пролетающих над домом уток. Он сказал телеграфисту:

— Погода портится. Птицы спешат на юг.

Прислушиваясь к стуку аппарата, телеграфист отозвался:

— Верно. Мой ревматизм говорит о том же.

Спустя несколько минут семь птиц очутились над болотом, поверхность которого отсвечивала золотом на фоне потемневшего поля.

Утка-мать учуяла запах ила, к которому примешивались запахи болотной травы и камышей. Она издала один-два тихих, скрипучих звука. Это означало: «Мы спускаемся. Здесь удобное место для ночлега».

Она летела за одним из своих сыновей, крупным селезнем с зеленой головой и белой полоской на шее, который, заняв место во главе клина, рассекал воздух сильными крыльями.

Скучившись, стая спустилась вниз и понеслась над болотом, подобно черному ядру, которое то уплотнялось, то распадалось на отдельные точки.

Взорам птиц открылись глинистые берега канала, по которому вода из болота стекала в реку. Прибрежный красноватый тростник, отражаясь в воде, кое-где ее окрашивал в коричневый цвет.

Птицы несколько раз то взмывали над болотом, то пролетали со свистом над самой водой, и по ее зеркальной поверхности скользили их легкие тени. Словно опьяненные стремительностью полета и дружным шумом сильных крыльев, они носились во влажном воздухе, кружили в лунной ноябрьской ночи, которая обещала им обильный корм и спокойный ночлег посредине пути к югу.

Неожиданно старая утка заметила неподалеку от темного возвышения в центре болота огоньки. Их отсвет образовывал четыре длинных желтоватых полосы. Оттуда доносилось веселое, дружное кряканье уток.

Огоньки испугали ее. Увлекаемая ею, стая устремилась ввысь и принялась кружить над противоположным краем болота.

Стая пронеслась над рекой, над темными зарослями вербы, чьи поредевшие листья казались при лунном свете серебристо-серыми, над домами на краю деревни, которые белели по ту сторону реки среди разбросанных во дворах фруктовых деревцев. Потом семь птиц снова вернулись к болоту, откуда продолжало доноситься кряканье уток, и, привлекаемые их зовом, оказались над тем же темным возвышением. Огоньки, которые их было напугали, исчезли. В неподвижной поблескивающей воде, выстроившись в два ряда, друг против друга, стояло с десяток уток. Они громко звали своих собратьев и лихорадочно плескались, словно хотели показать, как им здесь хорошо.

Старая утка будто что-то припомнила. На радостные и нетерпеливые крики она ответила сдержанно и строго.

Но настойчивый клич чужаков сделал ее детей непослушными. Она пролетела над ними, призывая их сесть в тростнике, но они не последовали за ней. Она вернулась и вдруг увидела, как их темные тени с опущенными крыльями приземляются подле зарослей. Тогда она пронеслась низко над водой, тем самым заставив их сесть чуть дальше, на узкой полосе из ила, между болотом и каналом.

Они сидели там неподвижно, прислушиваясь к кряканью своих сородичей, неразличимые на фоне илистой почвы, которая при слабом свете луны казалась зеленовато-серой.

Вода вокруг приобретала все более золотистый оттенок. Красноватая трава стала совершенно коричневой, и этот цвет старой ржавчины сливался с илистой почвой. Вдали слышался плеск реки и монотонное журчание воды в канале, а по неподвижной глади болота плыла маленькая круглая луна.

Со стороны зарослей раздался выстрел. Он прозвучал отчетливо и громко.

Утка тревожно подняла голову.

Чужаки продолжали нырять и хлопать по воде крыльями. На их зов начали тихо откликаться ее дети. Она прислушалась к крикам чужаков. О, как неосмотрительно и шумно они себя вели! В их криках было что-то отталкивающе беспечное и грубое. Она отозвалась, но ее голос прозвучал почти неслышно. В нем чувствовались интимные и сокровенные, словно тайна, нотки.

Незнакомцы продолжали звать ее и детей присоединиться к ним и вместе порезвиться этой влажной, теплой ночью.

В предчувствии опасности в ней вновь проснулся инстинкт матери. Она то устремлялась к воде в сопровождении детей, то неожиданно останавливалась и возвращалась, возбужденно помахивая коротким хвостом. Крики уток у зарослей манили ее своей беспечностью, и она боролась с инстинктом, который держал ее в напряжении.

Прошло не меньше минуты. Наконец она сдалась и осторожно и медленно, окруженная детьми, поплыла к зарослям.

И вот, когда она подплыла на шагов двадцать, снова раздался легкий деревянный щелчок. Она вздрогнула и замерла неподвижным черным шариком на освещенной луной воде. Мгновение длилось вечность, и все ее существо напряглось в предчувствии близкой, неминуемой беды. Вдруг что-то ослепительно блеснуло, яркий свет озарил воду, и одновременно с сильным грохотом ею овладело сильное, безудержное волнение…

Перепуганная до смерти, она попыталась взлететь, но что-то ударило ее в правое крыло. Она потеряла равновесие и упала на бок…

Верхушки зарослей зашевелились, и оттуда показался мужчина в высоких сапогах, которые блестели при лунном свете.

Она хотела было скрыться под водой, но перебитое крыло мешало плыть. Тогда она изо всех сил устремилась к полоске ила, ударяя по воде здоровым крылом. Следом за ней со страшным шумом шагал охотник. Волны, вздымавшиеся из-под его огромных сапог, и громкий плеск воды преследовали ее, как неумолимая стихия. Она спешила добраться до канала, в глубоких водах которого можно было бы найти спасение. Но когда она очутилась на полоске ила, охотник ее догнал. И в тот же момент совсем рядом вдруг вспыхнул яркий свет и ослепил ее. Настигнутая снопом света, она вжалась в ил и вытянула вперед шею. Теперь она походила на большую грязную щепку. Несколько воздушных пузырьков и стебелек травы обозначились на освещенной поверхности желтоватого круга, в центре которого она притаилась.

Рука охотника схватила ее поперек спины и подняла как скобу. Сердце у нее заколотилось в широкой мужской ладони, она вытянула шею и устремила скорбный взор на воду — свою стихию, с которой ее разлучали.

Охотник нес ее к зарослям, где снова зажглись огоньки. Он наклонился и поднял из воды ее мертвого сына, голова которого тяжело свешивалась.

Безропотно и покорно она отдала себя в руки судьбы и даже не попыталась освободиться. Она осознавала свою беспомощность перед человеком, сжимавшим ее раненое крыло.

И когда охотник внес ее в этот странный, освещенный изнутри шалаш, где был его товарищ, и положил на застланную рогожкой лавку, утка казалась застывшей — недвижная и безмолвная. Только глаза, которые были устремлены в одну точку и влажно блестели при свете фонаря, подвешенного к потолку, выдавали напряжение, словно она продолжала созерцать реки, озера, водоемы, над которыми пролетала, и бескрайнее удивление по поводу того, что с ней случилось.