Михаэль Крюгер - Шестеро моих детей

Михаэль Крюгер

Шестеро моих детей

Нам частенько приходилось внимательно приглядываться к собственным детям. Временами мы чувствовали свою близость, но порой без долгих наблюдений не удавалось понять, что к чему. Так и росли дети на наших глазах, хотя, строго говоря, оставались довольно далекими. Они по-своему отблагодарили нас за эти долгие годы тем, что участвовали в нашей жизни, не слишком обременяя ее. Нельзя не примириться с тем фактом, что и мы унаследовали нечто от собственных родителей, от которых кое-что передалось и нашим детям, хотя моей жене так не кажется. Панические настроения, склонность к таинственности, миссионерский пыл — все это жена приписывала исключительно мне, поскольку, дескать, ее семья освободилась от подобных комплексов несколько поколений тому назад.

Однако с некоторых пор начались перемены, которые вызывают наше беспокойство. Шестеро моих детей движутся в чуждом нам направлении. Все шестеро, как сыновья с односложными именами (Фриц, Франц и Макс), так и дочери с двусложными (Анна, Ханна и Улла), недвусмысленно заявили нам о намерении обойтись в дальнейшей жизни без того, что мы с женой связываем с классическими представлениями о культуре. Поначалу это показалось мне попросту чудачеством, естественной реакцией на засилье в родительском доме той самой культуры, столпами которой у нас всегда считались библиотека и рояль. Однако с тех пор как даже наш младший сын Макс, успешно закончив университет, вдруг сделался книготорговцем, но при этом стал пренебрегать в газетах разделами литературной критики, предпочитая им чисто экономическую информацию, да и самими книгами интересовался уже не с эстетической точки зрения, а лишь в плане рыночной конкурентоспособности и маркетинга, — с тех пор как в изящной словесности его занимает лишь стратегия сбыта книжной продукции, я махнул рукой и на него.

Раньше всего признаки перемен обнаружились у Анны. Прежде она буквально бредила танцевальным театром[1], была его неистовой поклонницей. Сколько раз она прогуливала школу, чтобы добраться автостопом до Вены, Вупперталя или Эссена, где давались очередные премьеры постановок танцевального театра, как рьяно защищала танцевальный театр в противовес так называемому традиционному драматическому театру, репертуару которого — от «Гамлета» до пьес Хорвата — отдавали предпочтение мы.

Анна разражалась саркастическим смехом, когда ее сестра Ханна начинала восторгаться новой постановкой «Торквато Тассо» — с этого спектакля мы с женой сбежали в антракте. А Ханна, делившая комнату с Анной, упросила нас позволить ей переселиться к Улле, поскольку ей до смерти надоели вечные панегирики танцевальному театру; Анна же, которую это переселение только обрадовало — теперь у нее было больше свободного пространства, — вернувшись из школы, сразу же принималась изображать нелепые фигуры танцевального театра, что грозило нашей семье новыми конфликтами. Впрочем, несколько месяцев спустя ее увлечение танцевальным театром поугасло, а с тех пор как она переключилась на изучение экономики и менеджмента в сфере культуры, танцевальный театр вспоминался ею исключительно в прошедшем времени.

По мнению моей жены, теперь уже можно считать, что страстная увлеченность нашей дочери танцевальным театром окончательно сошла на нет. Поначалу я обрадовался: когда Анна то судорожно дергалась, то валялась на полу, то дико вскрикивала, даже находясь в метро рядом с незнакомыми людьми, я ужасался возможности, что дочь всецело отдастся этому чудовищному гибриду танца и театра; однако теперь, когда я вижу ее сосредоточенно обдумывающей некие бизнес-планы, которые приходится разрабатывать для занятий по культур-менеджменту, мне хочется вернуть назад времена прежних диких выходок. Во всяком случае, теперь она прекрасно обходится без культуры, уверяя, что настоящему культур-менеджеру непосредственное соприкосновение с культурой только мешает. В этом смысле она солидарна с Максом. Они оба планируют открыть агентство культур-менеджерских проектов, которое годика через три превратится в акционерное общество, выйдет на биржу, а сами они смогут до конца дней прожигать жизнь на каком-нибудь средиземноморском острове. Триста поэтов в Эрфурте. Хоровой конкурс в Зульцбахе. Биеннале «Тело и культура» в Тюбингене. Моей жене, усвоившей классические представления о культуре, подобные проекты и разговоры внушают ужас. Почему их тянет именно на острова? — спрашивает она меня. — Почему им не сидится на континенте?

Улетучилась и любовь Ханны к драматическому театру. Еще недавно во всем мире для нее не существовало ничего важнее Гамлета и Тассо, Ричарда и Лира, страстей и пафоса, культуры сценической речи, морали и иллюзий, мизансцен, световой режиссуры, борьбы с индивидуалистическими попытками актеров перетянуть одеяло на себя, отчего у моей жены зародилось обоснованное подозрение, что наша дочь собирается стать актрисой. То, как Ханна хихикала, возясь с косметическими — гримировальными — принадлежностями, манера откидывать прядь волос со лба в подражание Винни[2], жест, которым она отодвигала за обедом тарелку, — все свидетельствовало о том, что через некоторое время мы, вероятно, увидим ее на сцене. Возможно, даже голой, ворчала жена, голой Дездемоной[3].

Но прошло несколько месяцев, и театр для Ханны умер, поскольку, по ее собственным словам, у театра иссякли новаторские силы. Теперь она решила стать рекрутером, консультирующим людей при поступлении на работу. Актерские навыки, дескать, пригодятся, при этом совершенно не обязательно связывать себя с самим театром, омертвевшим искусством. Главное, уметь подать и продать себя, произвести нужное впечатление, убедительно сыграть свою роль. Ханна решила поступить на учебное отделение кадрового менеджмента, обещавшего весьма перспективную специальность. Хотя моя жена толком не понимает, что такое рекрутер, она несколько успокоилась — по крайней мере на такой работе ее дочери не придется раздеваться.

Улла, наша младшенькая, всегда была особой проблемой для нашей семьи. Интровертная и молчаливая, она ела мало и спала мало, зато ее организму требовалось много жидкости. Школы для нее практически не существовало. Она часами просиживала над своими рисунками. Ее увлекала причудливая эротика сюрреализма. В некоторых акварелях моей жене чудились акты совокупления, хотя фигуры располагались вверх ногами; однако чем дольше мы вертели листы так и сяк, тем ощутимее росла наша неуверенность. «Зарождающееся и бренное» — так называлась ее работа, которая особенно нравилась мне и до сих пор представляется довольно интересной, хотя что там, собственно, изображено, мы до сих пор не сумели понять. «Изображено изображение», — ответила на наши расспросы дочь, что моя жена сочла откровенной дерзостью.

Улла была трудновоспитуемым ребенком, зато она умела завязывать нужные знакомства. Прошлой весной ее выгнали из гимназии, однако уже в мае приняли в Академию художеств, поскольку ее академический наставник профессор Карш, просмотрев эротические акварели моей дочери, судя по всему, заинтересовался ею. «Продолжай в том же духе», — этой репликой он ограничился до конца ноября, так как собственные выставочные проекты не оставляли ему времени для занятий с учениками. В начале декабря Улла удостоилась чести помогать профессору организовывать его выставку в Регенсбурге, то есть насыпать песок красивыми кучками по углам галереи. Песок прибыл из сейсмоопасных районов Перу, а поскольку за время транспортировки до Регенсбурга он сделался комковатым, его пришлось просеять. В каталоге выставки Уллу упомянули и даже выразили ей благодарность. Однако к Рождеству моя дочь распрощалась с Академией художеств, теперь она работает ассистенткой у одной аристократки, владелицы арт-менеджерского агентства, которое обслуживает крупные фирмы, продавая им произведения искусства для украшения голых стен. Зарабатывает дочь вдвое больше, чем я. Жена счастлива. Песок, оставшийся после выставки в Регенсбурге, дочь ухитрилась продать одному солидному фирмачу, машиностроителю, который рассыпал его по углам своего конференц-зала, оградив плексигласом от любопытных рук членов наблюдательного совета фирмы. Удивительно, какую тягу к современному искусству проявляют ныне крупные предприниматели. А Улла помогает им в этом, для чего ей теперь даже пальчики не надо пачкать.

Остаются Фриц и Франц, которые также воротят нос от культуры. Фриц занимался философией, Франц — музыкой. Фриц слыл в нашей семье гением. Когда его однокашники еще увлекались комиксами с Микки-Маусом, он уже заявлял, что изучает «Феноменологию духа». Гимназия окончена с отличием. За этим последовали стипендии «Фонда немецкого народа», «Немецкого общества им. Фрауенгофера», пребывание в Гарварде по студенческому обмену, рецензии и статьи в философских журналах. И все-таки что-то с Фрицем было не совсем в порядке. Жена заподозрила недоброе, когда он начал использовать в качестве черновиков оборотную сторону листов своей незаконченной докторской диссертации «Конец философии истории». Наконец однажды вечером он пришел в гостиную и объявил, что упустил «лингвистический поворот»[4].