Алина Знаменская - Женщина-зима

Алина ЗНАМЕНСКАЯ

ЖЕНЩИНА — ЗИМА

Глава 1

Среди ночи ее разбудил стук в окно Полина открыла глаза и некоторое время лежала без движения, привыкая к полумраку. В боковое окно комнаты заглядывала луна, и свет, отраженный от снега, искрился на плоскости стола. Стук мог присниться. Столько раз ее будил этот стук в ночи, что стал мерещиться. Полина не торопилась покидать уютное тепло постели, ногами чувствуя приятную тяжесть котенка. Стук повторился. Он был негромким, осторожным, но настойчивым. Пришлось выбираться из нагретой «берлоги», шлепать босыми ногами по студеному полу. Прильнула к окну. На ровной белой глади двора шевельнулась тень.

Полина набросила шаль и сунула ноги в тапочки. В сенях остановилась, прислушиваясь к скрипу снега во дворе.

— Кто там?

— Полина, открой. Помощь нужна.

По голосу не разобрала, кто из мужиков вздумал поднять ее среди ночи. Но решила открыть. Знала — не потехи ради притащились к ней в февральскую морозную ночь. Стараясь не приморозить пальцы, рывком отодвинула щеколду и отошла, впуская нежданных гостей. Их оказалось двое. Первым ввалился Игорь Гуськов — боком, неловко согнувшись. Следом, в клубах морозного пара, возник его старший брат Павел. Закрывая за ними дверь, Полина заметила на половицах дорожку из бурых капель.

— Что стряслось? — с тревогой спросила она, хотя и так все поняла. А что тут понимать? Где Гуськовы, там или мордобой, или поножовщина. Чем именно занимались Гуськовы, никто не знал, но слава в селе о них ходила недобрая. Ничего хорошего от их визита Полина не ждала. И злилась на себя за то, что не могла, не умела выставлять за дверь таких вот пациентов. Отвадить бы их раз и навсегда!

— Ты посмотри, Петровна, Игорька. Так, ничего особенного — царапина… Но перевязать все ж не помешало бы…

— Что ж вы из-за царапины людей среди ночи поднимаете? — усмехнулась женщина и приказала: — Стаскивай тулуп!

Осмотрев рану, с упреком проговорила:

— Разуй глаза, Павел! «Царапина»! Вы мне кровищи полон коридор натащили. А ты — царапина!

— Да ладно тебе, Полин, не ругайся. Дело молодое, на Игорьке как на собаке заживет… Ты только перевяжи, сделай как положено.

— У него рана нешуточная, в больницу надо! Крови наверняка много потерял, — снова внимательно вглядываясь в располосованный бок, заключила женщина.

Услышав о себе такие новости, Игорь побледнел, начал заваливаться в сторону.

Павел проворно подставил брату табурет.

— Пустяки… Какая больница, Полин, ночь на дворе! Да и в больнице, сама понимаешь, канитель поднимется. Менты, то-сё… А нам это надо? Нам это не надо.

Полина мыла руки, доставала бинты, йод, вату, но при этом начинала злиться на себя. И на них — Павла, Игоря, на других таких же, не понимающих, что она уже не может их принимать. Она теперь не врач, не фельдшер — вообще никто! После того как фельдшерский пункт в Завидове закрыли, а ее должность сократили. Ей хоть на заборе пиши: не принимаю! Вот объясни им, на что они ее толкают!

— Да меня под суд могут отдать за эти ночные приемы! — ворчала она, обрабатывая рану. — Ни в одном медучреждении не числюсь, а вы не понимаете!

— Мы понимаем, Полин! Ты у нас одна на всю округу! — соловьем разливался Павел. — Мы для тебя — все! Только скажи…

Рана Игоря действительно оказалась неглубокой. Но страху он натерпелся. И едва балансировал на грани сознания.

— Жить будешь, — усмехнулась Полина. — Чего скис?

На всякий случай достала нашатырь. Вот ведь как получается — она из-за таких ночных посетителей даже от собаки вынуждена была отказаться. Рыжего Полкашу отдали отцу, и пес теперь скулил, через забор завидев хозяйку. А иначе нельзя. Как поднимется он на Полининых посетителей, а за ним вся улица. Лай до звезд! А звезды над Завидовом чистые висят, глазастые. Глядят с неба на всю эту канитель и удивляются. Да разве она сама-то себе не удивляется? Ведь думала уже: «Сколько так может продолжаться?»

— Последний раз! — услышала она истовое заверение Гуськова-старшего и поняла, что спросила вслух. Гуськов-младший только скрипел зубами от боли и испуганно следил за ее руками.

— В больницу надо, — повторила она. — С такими ранами не шутят. А если кровотечение возобновится? Вы хоть представляете, что может быть?

— Если возобновится, тогда — да. Тогда — конечно! — истово заверил Павел. Но Полина знала — он себе на уме. Не понимала она этих Гуськовых никогда и, наверное, уже не поймет. Живут бирюками, ни с кем в селе не общаются. Забор такой вокруг дома выстроили, что поневоле заинтересуешься — что за ним может твориться?

Перевязанный Игорь сидел не шевелясь, моргать боялся. Его окровавленная рубаха валялась у ног. Павел порылся в кармане шубняка и вытащил несколько смятых сторублевок, положил на стол.

— Убери деньги. Не надо, — не глядя, строго сказала Полина.

— Бери, Петровна. Ты одна сына поднимаешь, сгодится.

— Не возьму. Ты лучше пообещай, что Ирму свою ко мне в театр отпустишь. У нас фестиваль скоро, в район поедем выступать. Она мне нужна.

— Нашла артистку! — засмеялся Павел неискренне. Полину передернуло. — У нее дома дел полно, ребенок маленький. А ты ее в клуб зовешь — хвостом крутить!

Павел не церемонился. Ничего другого она и не ждала. И вдруг злость ее взяла. Скомкала она сторублевки и засунула в карман Павлова шубняка.

— А у меня, значит, дел нет, что вы меня среди ночи поднимаете?! Вам, значит, надо?! А как мне понадобилось, так это ничего? Обойдусь? Я, выходит, в клубе хвостом кручу? Я виновата, что фельдшерский пункт закрыли и мне работать больше негде, кроме как в клубе? Вот, значит, как вы рассуждаете? — Полина покраснела от злости и обиды. — Ну вот что! Выметайтесь оба! И на перевязку меня не зови! А жену свою можешь на цепь посадить! Может, любить крепче станет!

Полина схватилась за полотенце, словно собиралась отходить им непрошеных гостей.

Павел смотрел на нее, прищурившись, и прикидывал что-то в уме. А Игорь оторопел от ее напора, обернулся к брату:

— Да ладно, Паш, отпусти Ирму, пусть выступит. Что ей сделается? Нужно помочь Полине…

Полина отвернулась, делая вид, что смертельно обиделась. Павел мялся возле стола.

— Да я ничё… Я скажу ей. Если захочет — пусть идет. Только ты это… ты завтра-то приди с утра, проведай Игоря. Мало ли что…

Полина, нахмурившись, молчала, то и дело взглядом натыкаясь на окровавленную рубашку Игоря. Да, конечно, прав Павел, ей деньги нужны, но брать у Гуськовых она не собирается. Ирму жаль до слез. Она выросла у Полины на глазах, а теперь живет, как птица в клетке. Угораздило ведь так вляпаться! Больше всего сейчас Полина хотела, чтобы они ушли. Потому что не желала думать о том, что наденет на забинтованное тело Игорь Гуськов вместо своей мокрой от крови рубахи. Ей все равно. Хотят резать друг друга — их дело. Она спрятала глаза и стала вытирать мокрой тряпкой стол. Но Павла она недооценила. Тот словно мысли ее прочитал. Как только она повернулась спиной к гостям, показывая, что разговор окончен и она свое дело сделала, он сладеньким таким голосом сказал:

— Полин, рубаху-то Игорек попортил малость… Мы, конечно, на машине, не замерзнет, но… как бы это… мать не напугать. Прикрыть бы перевязку-то… Ты бы дала нам какую— никакую рубаху старую… Николая твоего покойного…

Вот тут Полина не сплоховала! Тут она готова была и потому — непреклонна!

Она подняла голову и посмотрела Павлу в лицо. На нем застыло выжидательное, почти подобострастное выражение. Но внутри его глаз таилось полупрезрение-полужалость, и Полина это видела. Она ответила тихо, но оттого и особенно твердо:

— Извини, Павел, но Николая вещи — для меня память. И тебе я ничего из его одежды не дам. Он боролся за жизнь, он ценил, а вы, как… как… — Она почувствовала, что не сможет закончить мысль, что голос сразу же перестал ей подчиняться, что ничего не втолкуешь этим непутевым здоровым бугаям, которые без конца играют с жизнью в русскую рулетку и — хоть бы что, живут. А ее Николай никого никогда пальцем не тронул и все же…

— Ну, извини, Полин, я все понял, — пятясь спиной к двери, пробормотал Павел. — Я это так. Думал — столько лет уж прошло… Ну что ж, я понимаю… Спасибо тебе. Ты, если чё нужно, не стесняйся, мы за тебя горой, ты помни…

— Я сказала уже, что мне нужно.

— Ну, я понял. Придешь на перевязку-то?

— Приду.

Полина с облегчением закрыла дверь за ночными гостями и вернулась в тепло комнаты. Прошла мимо спящего Тимохи, едва не задев. Не привыкнет никак, что сын вымахал такой длиннющий, что ноги его на диване теперь не умещаются. Приходится обходить.

В спальне открыла шкаф, постояла. Достала первую попавшуюся вещь Николая — теплую байковую рубашку. Из тех, что он носил дома зимой. Сразу представился он в этой рубахе… Почему-то Николай возник из памяти босым, распаренным после бани. Ворот и рукава рубахи расстегнуты. В руках большая синяя чашка с чаем. А на столе тарелка с пирожками. Николай любил сладкие пирожки. Как ребенок.