Эрик Сигал - Однокурсники

Эрик Сигал

Однокурсники

Посвящается Карен и Франческе, моим однокурсницам

Должно же существовать возможное обоснование причины, по которой человека переполняет кипучая радость оттого, что он — сын Гарварда, а не тот несчастный, кому, в силу ужасного невезения при рождении, суждено было стать выпускником Йеля или Корнелла.

Из дневника Эндрю Элиота

12 мая 1983 года

Через месяц состоится традиционный сбор моего выпуска по случаю двадцатипятилетия со дня окончания Гарварда, и я со страхом жду этого события.

У меня замирает сердце, как представлю себе, что увижусь со всеми однокашниками — успешными и знаменитыми, которые соберутся здесь в сиянии славы, тогда как мне за прошедшие годы и предъявить-то особо нечего, за исключением нескольких седых волос.

Сегодня мне принесли увесистый том в красном переплете — в нем описаны все достижения выпуска 1958 года. Честное слово, содержание этой книги вновь напомнило мне о собственной несостоятельности.

Я полночи не спал, листал книгу и разглядывал лица ребят: когда-то мы вместе учились, а теперь они стали сенаторами и губернаторами, известными учеными и прославленными врачами. Как узнать, кто из них добьется всемирного признания и однажды выступит с речью в городской ратуше в Стокгольме? А может, на лужайке перед Белым домом?

И ведь что удивительно, некоторые до сих пор женаты на своих первых женах.

Кое с кем из наиболее блестящих и успешных мы даже были довольно близкими приятелями. Мой бывший сосед по общаге — его я вначале принял за психа, — скорее всего, станет нашим следующим госсекретарем. Будущий ректор Гарварда — тот самый парень, который некогда брал у меня поносить одежду. Еще один, которого мы едва замечали, стал сенсацией среди музыкантов нашего поколения.

Самый отважный из всех отдал жизнь за свои идеалы. Его героизм достоин преклонения.

А мне лишь остается засвидетельствовать: лично я ничьих надежд не оправдал.

Я — последний из длинного списка представителей династии Элиотов, которые учились в Гарварде. Все мои предки были выдающимися личностями. Они блистали на всевозможных поприщах как во время войны, так и в мирное время — будь то церковь, наука или образование. Не далее как в 1948 году мой кузен Том получил Нобелевскую премию по литературе.

Однако с моим появлением в стенах Гарварда эта блестящая семейная традиция явно потускнела. Мне далеко даже до успехов Джареда Элиота (год выпуска 1703-й) — это благодаря его стараниям Америка узнала, что такое ревень.

И все же кое-что хотя бы отдаленно, но роднит меня с моими славными предшественниками. Они вели дневники. Так, преподобный Эндрю Элиот (выпуск 1737 года), в честь которого меня и назвали, не только отважно опекал свою паству, но и ежедневно вел записи, сохранившиеся до сих пор: в них он описывал все, что происходило при осаде Бостона в 1776 году, во время Войны за независимость.

А когда город освободили, он поспешил на собрание членов правления Гарварда, чтобы внести предложение о присвоении генералу Джорджу Вашингтону звания почетного доктора университета.

Его сын, унаследовавший от отца не только дар проповедника, но и умение писать, оставил после себя подробные сведения о первых днях Америки уже в статусе республики.

Разумеется, тут нечего и сравнивать, но я тоже всю свою жизнь веду дневниковые записи. Наверное, это единственное качество, которое досталось мне по наследству. Все эти годы я следил за всем, что происходит вокруг, даже если сам не участвовал в событиях.

Между тем душа у меня все равно уходит в пятки.

Студенческая жизнь

Мы принимали мир как данность. Сигареты

За двадцать с чем-то центов пачка, и бензин

Примерно в ту же цену за галлон. А секс

Был безопасным, трепетным и робким —

Зовите это рыцарством…

Владела психология умами,

Абстрактный смысл искали мы во всем.

Единственная жизненная ценность

Для нас была важна — наш личный мир.

И самое скандальное в портрете этом —

Не знали мы, что были поколением.

Каждый оценивающе оглядывал других: так тигры обычно смотрят на своих грозных соперников. Но в джунглях наподобие этих никогда не знаешь, где на самом деле таится настоящая опасность.

Дело было в понедельник, 20 сентября 1954 года. Самые лучшие и блестящие юноши мира в количестве одной тысячи ста шестидесяти двух человек выстроились в очередь у стен нелепого сооружения в стиле викторианской неоготики, известного под названием Мемориал-холл, мечтая быть зачисленными в Гарвард студентами. Это были будущие выпускники 1958 года.

Представлявшие полный спектр портновского искусства — от костюмов фирмы «Брукс бразерз» до «секонд-хенда» — молодые люди и вели себя по-разному: одни демонстрировали нетерпение или испуг, другие — скуку или даже беспомощность. Некоторые из новоявленных студентов проделали путь в тысячи миль, а кто-то — всего в пару кварталов. Но каждый из них понимал: им предстоит совершить величайшее путешествие всей своей жизни, и оно начинается здесь и сейчас.

Сын президента Либерии, Шадрах Тубман, прилетел из Монровии через Париж в нью-йоркский аэропорт Айдлуайлд [1], откуда его на посольском лимузине доставили в Бостон.

Джон Д. Рокфеллер IV скромно, без претензий, приехал поездом, идущим из Манхэттена, зато от Южного вокзала до Гарвардского двора он гордо прикатил на такси.

Принц Ага-хан, очевидно, возник просто ниоткуда. (Ходили слухи, будто он прилетел не то на ковре-самолете, не то на личном реактивном самолете.) Как бы там ни было, он, как все прочие смертные, тоже стоял в общей очереди, ожидая зачисления.

Эти первокурсники стали звездами еще до своего прибытия сюда. Едва родившись на свет, они сразу же привлекли к себе всеобщее внимание.

Но в тот день ранней осенью 1954 года более тысячи других комет ожидали своего звездного часа, чтобы когда-нибудь ярко вспыхнуть на небосводе, прорвавшись сквозь мглу безвестности.

Среди них — Дэниел Росси, Джейсон Гилберт, Теодор Ламброс и Эндрю Элиот. Они — и еще пятый, который пока был далеко отсюда, — и есть герои нашей истории.

Дэниел Росси

Прекрасны трели соловья — дан дар ему небесный,

Петь на рассвете, скрывшись в веточках ольхи;

Я в дом его принес — как был, в гнезде прелестном;

Поет он песнь свою, но радости уж нет в нем,

Ведь я не прихватил с собой ни неба, ни реки.

С самого раннего детства Дэнни Росси был одержим единственным и отчаянным стремлением — угодить своему отцу.

И мучим единственным кошмаром — что это у него никогда не получится.

Поначалу он верил, что равнодушие доктора Росси к своему младшему сыну имеет какие-то законные основания. В самом деле Дэнни был всего-навсего хлипким и невзрачным братиком самого крепкого и мощного защитника за всю историю округа Ориндж, штат Калифорния. И пока Фрэнк Росси, душа школьных скаутов, неутомимо набирал очки для своей команды, папочка так неистово болел за старшего сына, что на младшего отпрыска его уже не хватало.

А то, что Дэнни получал хорошие отметки — в отличие от Фрэнка, который учился откровенно плохо, — совершенно не производило на отца никакого впечатления. Ведь старший сын имел рост под два метра (он был на голову выше Дэнни), и лишь при одном его появлении на поле весь стадион вскакивал со своих мест, горячо приветствуя могучего атлета.

Но чем мог маленький рыжий очкарик Дэнни заслужить подобные аплодисменты? Он был — так, во всяком случае, постоянно твердила его мать — одаренным пианистом. Почти вундеркиндом. Обычно большинство родителей гордятся такими детьми. Однако доктор Росси ни разу не удосужился прийти на концерт младшего сына и послушать, как он играет.

Понятно, что Дэнни мучился приступами зависти. И обида постепенно перерастала в ненависть. «Ну что ты все молишься на Фрэнка, папа! Я же тоже личность. Вот увидишь, рано или поздно ты все-таки заметишь меня».

А потом, в 1950 году, Фрэнка, ставшего летчиком-истребителем, сбили в небе над Кореей. Теперь вместо зависти, которую Дэнни до сих пор тщательно скрывал от всех, он ощутил боль утраты, которая переросла в чувство вины. Ему казалось, будто и на нем лежит ответственность за то, что случилось. Словно он желал смерти своему брату.

Имя Фрэнка присвоили школьному стадиону, и на торжественной церемонии, посвященной этому событию, отец безудержно рыдал. Смотреть на страдания человека, которого Дэнни ценил превыше всех, было мучительно. И он дал себе слово, что станет для него утешением. Но чем же он мог порадовать отца?