Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже Страница 27

— Плохо заживает почему-то… — смутилась Наташка и наконец вытянула перед ним ногу в синяках и шрамиках.

Писатель развязал бинт… и ужаснулся. Глубокая, круглая, как пулевая рана, дыра глядела на него, заполненная на дне бурой живой субстанцией. Края дыры были розовые и шелушащиеся, но сама дыра была грозно глубока и уходила в ногу русской девушки.

— Нужно немедленно ехать к врачу, — сказал он. — Я надеюсь, что заражения нет, но выглядит рана ужасно.

Было воскресение, конец августа, и, разумеется, нормальные доктора не работали. Приятель посоветовал им поехать в Госпиталь Бога в эмердженси покой.

Притихшая, испуганно Наташка оделась в черные тряпочки, он сбегал к приятелю — занял триста франков (денег у них обоих не оказалось), и они пошли. Ехать на такси она отказалась.

— Ты уверена, что сможешь дойти? — спросил он заботливо.

— Не говори глупостей, Лимонов… Я же двигалась до этого нормально…

— Молчать! — закричал он. — Теперь ты будешь слушаться меня. Я думал — ты взрослая женщина и умеешь заботиться о себе сама. Вижу, что я еще раз ошибся! Прошло шесть недель, но рана твоя не только не зажила, но углубилась. Ты мажешь ее какой-то глупейшей мазью, которую рекомендовала тебе твоя подруга, пизда Нинка. В один прекрасный день ты умрешь на хуй от своей безответственности! Иди за мной и молчи. И делай то, что я тебе говорю…

— Хорошо, хорошо, Лимонов… — торопливо согласилась она и взяла его под руку.

Они пошли по набережной вдоль Сены, и он с ужасом подумал, что, может быть, уже поздно, и зараза вольно плавает в крови Наташки. Уж очень зеленоватого и бурого цвета было дно раны. Как вода в Сене. Может быть, гангрена? Отрежут на хуй ступню.

— Бедная девочка! — он остановился и поцеловал ее, она покорно ответила ему.

В Госпитале Бога, нелегко сориентировавшись среди огромных кафельных палат и больших, не нашего века, внушительных коридоров, они предстали наконец перед группой неуверенно выглядевших молодых людей и девушек в белых халатах. Предъявив Наташкин карт де сежур, они были препровождены в комнату, снабженную белой высокой кушеткой и стеклянными шкафами. Наташку положили спиной на кушетку и сняли с нее туфли. И покинули их. Она улыбалась и шевелила пальцами ног.

Писатель пробыл с минуту на белом стуле, куда его посадили против его воли, затем вскочил и заходил, волнуясь. Наташка положила руку себе на лобок и помяла его рукой.

— Хочешь, поебемся быстренько, а, Лимонов, — предложила она шепотом, приподнявшись на локтях. И даже начала одной рукой задирать на себе юбку, потащив ее вверх.

— Лежи уже, горе! Наебалась уже… — вздохнул он.

— А что, — Наташка оглядела комнату, — здесь уютненько и тихо.

Вошли две сестры с банками, ватой и пинцетом и промыли рану вонючей бесцветной жидкостью. Спросили, какой национальности Наташка.

— Же сюи рюс! — гордо сказала больная и приподняла голову.

Сестры были явно довольны, что она «рюс». Они думали, что она американка. Сестры не объяснили, почему быть «рюс» лучше, чем быть американкой, но ушли, сообщив, что доктор сейчас появится…

Доктор, высокий и очень худой, сердитый молодой человек в очках, не глядя в рану, спросил, когда случилось столкновение с автомобилем, и узнав, что больше шести недель тому назад, разозлился более своего сердитого вида. Его рано поседевший вихор упал ему на очки.

— Почему вы не пошли к обычному доктору? Почему вы явились в эмердженси? — зафыркал он.

На очень плохом французском языке, перебивая друг друга, писатель и Наташка сообщили, что они надеялись, что рана заживет, это была пустяковая рана, но вот она не зажила, и оказалось, что она выглядит опасно. Объяснить, почему они выбрали именно воскресенье и эмердженси покой Госпиталя Бога для осмотра раны, они не смогли. Сердитый доктор, фыркая, наклонился над ногой Наташки, взял ее брезгливо за ступню и повернул. Заглянув в рану, доктор свистнул и перестал быть сердитым.

Услышав свист, писатель похолодел. А Наташка несколько раз потерла головой по изголовью кушетки. Доктор вынул из большого кармана халата проволочный ободок и надел его на голову. От ободка тянулось щупальце с увеличительным стеклом на конце. Через увеличительное стекло, держа Наташку за ступню и ее постепенно поворачивая, спиралеволосый доктор вгляделся в рану. Выпрямился.

— Это серьезно? — спросил писатель.

— Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.

Писатель сел на стул у стены.

— Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.

— Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.

Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.

«Господи, не дай Бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»

— Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.

Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»

Это его удивило.

«Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья.»

В комнате были кафельные стены, и потому прохладно, хотя на улицах Парижа был жаркий август и слышно было, как от Нотр-Дам приносит ветер в маленькое окно крики охуевших от жары туристов. Вошел спиралеволосый, а за ним — еще трое. Мужчина и две женщины. Не обращая внимания на писателя, они направились сразу к кушетке и все по очереди, качая головами, бормоча латинские или, может быть, французские медицинские термины, заглянули в дыру в ноге. Затем, стоя над ней, заговорили между собой. Одна из женщин вдруг ушла, чтобы тотчас же вернуться в сопровождении маленькой и некрасивой энергичной «штучки» в очках. Стремительная «штучка» подлетела к кушетке с Наташкой, схватила больную за ступню и, не удовлетворившись градусами, на какие поворачивалась Наташкина нога в сторону, заставила, словами и жестами, перевернуться на бок и задрать узкую юбку, мешающую повороту ноги вверх. Наташка задрала юбку и, как показалось писателю, покраснела. Потому что с задранной юбкой и чуть согнутой в колене ногой спиралеволосый, и другой доктор, и все женщины докторши, и писатель могли видеть ее трусики. Минимум трусиков. Веревочки и кусочек ткани в кружевах, закрывающий другую дыру в Наташку, но не больную дыру, а очень даже здоровую. То, что ей могут запросто в последующие несколько часов отпилить ступню, Наташку, кажется, волновало меньше, чем эти черные кружева между ее ног. Может быть, она думала, что из-под кружев выбрался кусочек ее секса?

«Не брошу ее, даже если ей отрежут ногу. Придется не бросить, — решил писатель. — Я нехороший человек, но я не брошу девчонку только потому, что ей отрезали ступню. И без ступни живут люди, ничего страшного. Меньше будет шляться по улицам..»

— Вы ее муж? — обратилась к нему докторша, которую он окрестил «штучкой».

— Муж, — согласился он.

— Рана выглядит очень плохо. Сейчас мы ей сделаем укол против заражения. Завтра она обязательно должна пойти в диспансер, по месту жительства. Я не могу сказать, по какой причине рана не заживает, но, думаю, что-то с кровью. Ей нужно сделать подробнейшие анализы крови. Ваша жена страдала когда-нибудь заболеваниями крови? Может быть, кто-нибудь из ее родственников страдал заболеваниями крови?

Писатель спросил у «жены», страдала ли она. Нет, не страдала, но отец умер от рака крови, а у бабушки был диабет. Спиралеволосый сделал укол, рану еще раз прочистили, вынимая из нее какие-то кусочки пинцетами. «Штучка» и доктора убежали, впустив в кабинет запах каши из коридора. Очевидно, помещавшихся где-то неподалеку больных собирались кормить или уже кормили французской кашей.

Наташка с новым бинтом на щиколотке и писатель осторожно вышли в пахнущий французской кашей коридор и оглянулись вокруг. Никто больше не обращал на них внимания. Стая докторов пронеслась в самый конец коридора, где санитары вкатывали в здание носилки на колесах. Писатель взял больную за руку, и они не спеша прошли мимо кабинета, в котором хранились бумаги. В тот кабинет они заходили показать Наташкин карт де сежур, в нем же, очевидно, они должны были сейчас заплатить за заботы докторов и сестер. В кабинете две медсестры увлеченно разговаривали о чем-то.