Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже Страница 44

Ближайший ветеринарный пункт находился на соседней улице Фердинанд Дюваль. Длинные гудки влились в ухо писателя из телефонной трубки. Никого, очевидно, не было в помещении ветеринарного пункта. Он опять набрал то же сочетание цифр. И вспомнил, что было воскресенье. Перерыв все телефонные книги, оказавшиеся в наличии, он, наконец, обнаружил номер телефона ветеринарного госпиталя, находящегося вблизи Елисейских полей. Женский голос сказал писателю, что он может привезти больное животное.

— Но если он очень маленький, надежда на то, что мы сможем его спасти, небольшая. Не ожидайте от нас чуда. Привозите, посмотрим…

Писатель взял сумку. Подошел к сползшему с подушки, головой вниз, котенку. Он, казалось, спал. Рядом лежали так и не тронутые им стебли кошачьей травы.

— Шит! Шит и фак! — выругался писатель.

Внезапно он понял, что активно не хочет везти котенка в ветеринарный госпиталь. Активно не желает продолжения своих мук, даже если только еще на несколько дней, даже если только на несколько часов еще… Он подошел к зеркалу над камином и вгляделся в свое отражение. Бледный человек в очках, полунезнакомец, испуганно посмотрел на него из зеркала. — Сильный человек, еб твою мать! — укоризненно выругался он, обращаясь к этому типу. — Неужели ты забыл, что если лошадь ломает ногу, ее пристреливают. Пристреливают и больных и старых собак. Умирающее животное должно быть уничтожено. Ты, столько лет позирующий под супермена, разбит вдребезги болезнью котенка. Ведешь себя, как неврастеник… До чего ты дошел! Как тебе не стыдно, Лимонов! Ты собирался писать книгу во время отсутствия подруги. Ты не написал ни строчки! Ты только и думаешь, что о котенке. Таз с песком невозможно воняет. Повсюду наблевано… Ты должен очнуться и прибрать свою жизнь, привести ее в порядок, как солдат заправляет утром пострадавшую от сна кровать…

Он сбегал в «Гольденберг» и купил бутылку «Выборовой» Дождь лил и лил, монотонно и обильно, холодный и зимний. Ветер сдувал дождь со стены к стене рю дез'Экуфф.

Вернувшись, он закрылся в ливинг-рум, отделив себя от своего горя, и стал пить водку, желая, чтоб скорее кончился день и стало совсем темно. Сквозь щель неприкрытой двери дома напротив писатель увидел троих клошаров, разведших на цементном полу небольшой костер. Рядом с клошарами равноправными членами общества сидели на хвостах два уличных кота. «Эти коты никогда не заболеют вирусом, — подумал писатель. — Я не имею права иметь ни детей, ни животных, и судьба, или, кто там, Бог, дьявол, не однажды напоминали мне об этом. Почему же я опять запамятовал Закон?

Несколько раз писателю пришлось совершить поход на кухню и в туалет и увидеть его все так же лежащего головой вниз, туловище на подушке… И всякий раз непонятный страх электрическими разрядами пробегал по писательской коже. Маленькое черное тельце казалось ему средоточием зла, подосланного в квартиру, чтобы сгубить его. Сгустком зла. Он все с большей неохотой выходил из комнаты…

Когда стало совсем темно и к непрекращающемуся звуку дождя примешался звук усилившегося ветра, налегающего на рамы окон, он уверил себя, что так дальше продолжаться не может, что следует выздороветь от наваждения, излечиться сразу же и одним ударом, следует избавиться от него.

В одиннадцать тридцать писатель надел плащ, тщательно застегнулся, допил одним движением последний стаканчик водки, взял сумку и, расстегнув на сумке молнию, подошел к котенку. Тот, может быть, понял и открыл глаза первый раз за весь день. Он даже попытался встать, но дрожащие задние ноги ему отказали, и зверек опять упал на подушку. Писатель взял его вместе с подушкой и, стараясь не смотреть ему в глаза, положил подушку и животное в сумку. Трупик даже не попытался вырваться. Он не пискнул. Писатель задернул молнию на сумке и, взяв зонт, оставив свет во всех комнатах (чтобы было не страшно, когда возвратится), стал спускаться по деревянной лестнице. Он никого не встретил. Дети консьержки досматривали ТиВи, сквозь дверь донеслись звуки войны.

На рю дез'Экуфф мокрый ад ворочался, шумел и сразу же вывернул его зонт наизнанку. Дойдя до Риволи, писатель пересек ее и по рю Жофрэ л'Асниер, мимо памятника еврейским жертвам нацистских концентрационных лагерей, прошел к Сене. У Сены, в большом небе, обнажившемся впереди, он увидел подобие зарниц или зимних молний и явственно услышал, как клокочут стихии. Котенок, доселе недвижимый в сумке, пискнул. Торопясь, писатель пересек автостраду с немногими автомобилями на ней и по мосту Луи-Филиппа пересек Сену. Под мостом, ударяемая миллиардами летящих с неба капель, пузырилась черная вода. Старик с зонтом шел с острова Сен-Луи на правый берег, и писатель-злоумышленник, испугавшись его, свернул налево, на набережную Бурбонов. Сделав полсотни шагов, он перегнулся через парапет и заглянул вниз. Увы, страдания его не кончились, место злоумышленнику не подходило. Парапет не обрывался в воду, а сходил в каменную мостовую. В этом месте на уровне десятка метров ниже уровня улиц был променад, и он не был залит водой, как того хотелось бы злоумышленнику. Он пошел дальше по набережной Бурбонов…

На мосту Мэрии ветер вывернул слабый зонт наизнанку и вырвал его из рук злоумышленника. Он послушно позволил зонту улететь, и струи серой воды забарабанили крепко по голове, ушам и шее. Ему было безразлично. Ноги его, в тонких сапогах, давно были мокрыми. И только американский плащ упрямо сопротивлялся парижскому наводнению.

На набережной Анжу в окне первого этажа дома номер семнадцать шторы были раздвинуты, и на подоконнике горела большая лампа под абажуром цвета шоколада. Свет ее упал на злоумышленника, на его серый плащ, на бесформенную промокшую сумку, внутри которой помещалась жертва. Лампа в окне Бодлера. Множество раз писатель бродил по набережной Анжу ночами, но никогда ни одно из окон дома семнадцать не было освещено. Сходящиеся к белому потолку воедино были видны цвета шоколада с молоком обои комнаты. Но ни единого силуэта человеческого существа. Ни тени головы, ни куска рукава, ни пряди волос…

Он заглянул вниз с парапета. Нет, и здесь он не сходил прямо в воду, но загибался в мощеную мостовую. Однако впереди, у моста Генриха Четвертого, видны были высокие крутые стены, обрывающиеся в темную воду Сены. Злоумышленник поспешил к мосту и лишь один раз обернулся поглядеть на лампу. Может быть, он ожидал увидеть Бодлера, с мрачным интересом высунувшегося из окна? Но злоумышленник даже не был уверен, что именно из этого окна отеля «Лозен» в свое время разглядывал Сену Бодлер. Многое в его стихах объясняется именно видом из окна на сырую набережную и запахами затхлой Сены.

У моста злоумышленник остановился. Поместил сумку на парапет. Заглянул вниз. Внизу была темная бездна, и там, куда достигал свет фонарей с высокого моста, видна была быстро бегущая вода. Темная, дырчатая, студеная. Слабому тельцу, которое он готовился бросить в эту воду, не выплыть из такой воды, не спастись. Мгновенно парализованное, оно будет пронесено струями древней реки мимо всех мостов к другому острову, к Сите, и мимо него, дальше, минуя Лувр и Тюильри, под более современными и старыми мостами — куда? В вечность. Туда, куда были унесены все трупы, и все взгляды, и все жизни…

С рю Сен-Луи ан Иль вышла компания американцев. Смеющиеся громко крупные животные под большими крепкими зонтами долго шли до моста и потом некоторое время топтались посередине моста, крича, прежде чем удалиться на приличное расстояние. Злоумышленник уже расстегнул молнию на сумке наполовину и собирался сунуть туда руку, но на сей раз ссорящаяся пьяная пара вышла с рю Сен-Луи ан Иль и, минуя его, за спиной злоумышленника, углубилась в темноту набережной Анжу. Он снял залитые водой очки и сделал вид, что протирает их безнадежно мокрым платком.

Он с опаской взглянул на сумку. Он надеялся, что зверек выпрыгнул, убежал, скрылся, махнув хвостом, в одном из ближайших дворов… Он сунул руку в сумку. Зверек был там. Злоумышленник нащупал худой скелетик в меху и ухватил его. Скелетик даже не пытался вцепиться в подушку. Злоумышленник вынул его. В разнообразно расположенных лучах фонарей блеснули его глаза… Злоумышленник опустил руку в холодную бездну и разжал пальцы. Через долгую, как ему показалось, единицу времени он услышал тихий всплеск, и опять порывы ветра и шумы дождя заняли звуковую сцену. И необъяснимо вспыхивало небо над мостом Генриха Четвертого.

Вцепившись в мокрую сумку, он пошел, пошатываясь, по мосту на правый берег.

«Если бы я убил человека, — думал он, — я бы чувствовал себя куда легче. Менее виновным. Убить же беззащитного, слабого и больного — совсем последнее дело. Человек сопротивлялся бы, с ним пришлось бы драться, бороться, защищать себя. Скелетик не мог себя защитить. Злодей я. Злодей, и в этом нет сомнения. Декларируя зло в своих книгах, я не верил все же, что я злодей. Но вот доказательство. Хорошо, что я не живу в эпоху войн или революций, а то бы я, несомненно, убивал людей…»