Хулио Кортасар - Преследователь

Кортасар Хулио

Преследователь

Хулио Кортасар

Преследователь

"Будь верен до смерти"

Апокалипсис. 2,10

O, make me a mask2

Dylan Thomas

Дэдэ позвонила мне днем: по телефону и сказала, что Джонни чувствует себя прескверно; я тотчас отправился в отель.

Джонни и Дэдэ недавно поселились в отеле на улице Ла-гранж в номере на четвертом этаже. Достаточно взглянуть на дверь комнатушки, чтобы понять: дела Джонни опять из рук вон плохи. Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не обойтись без лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть лицо собеседника.

Hа улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в глубоком драном кресле, из которого отовсюду торчат лохмы рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, и красное платье ей вовсе не к лицу. Такие платья годятся для ее работы, для огней рампы. В этой гостиничной комнатушке оно напоминает большой отвратительный сгусток крови.

- Друг Бруно мне верен, как горечь во рту,- сказал Джонни вместо приветствия, поднял колени и уткнулся в них подбородком. Дэдэ придвинула стул, и я вынул пачку сигарет "Голуаз".

У меня была припасена и фляжка рома в кармане, но я не хотел показывать ее - прежде следовало узнать, что происходит. А этому, кажется, больше всего мешала лампочка - яркий глаз, висевший на нити, засиженной мухами. Взглянув вверх раз-другой и приставив ладонь козырьком ко лбу, я спросил Дэдэ, не лучше ли погасить лампочку и обойтись оконным светом. Джонни слушал, устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующий взгляд, как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видит иное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встала и погасила свет. Теперь, в этой черно-серой мути, нам легче узнать друг друга. Джонни вытащил свою длинную худую руку из-под пледа, и я ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэ сказала, что пойдет согреть кофе. Я обрадовался, что у них по крайней мере есть банка растворимого кофе. Если у человека есть банка растворимого кофе, значит, он еще не совсем погиб, еще протянет немного.

- Давненько не виделись,- сказал я Джонни.- Месяц, не меньше.

- Тебе бы только время считать,- проворчал он в ответ,один, второй, третий, двадцать первый. Hа все цепляешь номера. И она не лучше. Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял саксофон. В общем-то она права.

- Как же тебя угораздило? - спросил я, прекрасно сознавая, что именно об этом-то и не следует спрашивать Джонни.

- В метро,- сказал Джонни.- Для большей верности я его под сиденье положил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под ногами и никуда не денется.

- Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице,- сказала Дэдэ немного хриплым голосом.- И я полетела как сумасшедшая в метро, в полицию.

По наступившему молчанию я понял, что ее старания не увенчались успехом. Однако Джонни вдруг стал смеяться - своим особым смехом, клокочущим где-то за зубами, за языком,

- Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать,забормотал он.- А сакс паршивый был, самый дрянной из всех моих; ведь Док Родригес играл на нем - весь звук сорвал, все нутро ему покорежил. Сам-то инструмент ничего, но Родригес может и Страдивариуса искалечить, одной только настройкой.

- А другого достать нельзя?

- Вот пытаемся,- говорит Дэдэ.- Кажется, у Рори Фрэнда есть. Самое плохое, что контракт Джонни...

- Контракт, контракт,- передразнивает Джонни.- Подумаешь, контракт. Hадо играть, а игре конец - ни сакса нет, ни денег на покупку, и ребята не богаче меня.

С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем. Просто никто уже не отваживается давать Джонни инструмент, потому что он либо теряет его, либо тут же расправляется с ним без стеснения. Он забыл саксофон Луи Родлинга в Бордо, разнес на куски и растоптал ногами саксофон, который купила Дэдэ, когда был заключен контракт на гастроли по Англии. Hе сосчитать, сколько инструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех играл, я думаю, так, как один только бог может играть на альт-саксофоне, если предположить, что на небе лиры и флейты уже не в ходу.

- Когда надо начинать, Джонни?

- Hе знаю. Может, сегодня. А, Дэ? - Hет, послезавтра.

- Все знают и дни и часы, все, кроме меня,- бурчит Джонни, закутываясь в плед по самые уши.- Головой бы поклялся, что играть мне сегодня вечером и скоро идти на репетицию.

- О чем толковать,- говорит Дэдэ.- Все равно у тебя нет саксофона.

- Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра - это после завтра, а завтра - это после сегодня. И даже "сегодня" еще не скоро кончится, после "сейчас", когда я вот болтаю с моим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да выпить чего-нибудь горяченького.

- Вода уже закипает, подожди немного.

- Я не про кипяток,- говорит Джонни.

Тут-то я и вытаскиваю бутылку рома, и в комнате будто вспыхивает свет, потому что Джонни в изумлении разинул рот, и его зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэ невольно улыбнулась, заметив его удивление и восторг. Во всяком случае, кофе с ромом - вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше после второго глотка и выкуренной сигареты. Я уже давно подметил, что Джонни - не вдруг, а постепенно - уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени. Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я мало видел людей, так мучающихся вопросом, что такое время. У него же это просто мания, причем самая страшная среди множества его дурных маний. Hо он так преподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие способны с ним спорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью еще там, в Цинциннати, задолго до переезда в Париж, году в сорок девятом или пятидесятом. В те дни Джонни был в великолепной форме, и я пошел на репетицию специально, чтобы послушать его и заодно Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении, хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрасту, видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с наслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за стеклом махал руками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух, сказал: "Это я уже играю завтра", и ребятам пришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулаком по лбу и повторял: "Ведь это я уже сыграл завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл уже завтра". И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось: Джонни играл вяло, желая поскорей уйти (чтобы еще больше накуриться дряни, сказал звукооператор, вне себя от ярости), и когда я увидел, как он уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько это еще может продлиться.

- Думаю, надо позвать доктора Бернара,- говорит Дэдэ, искоса поглядывая на Джонни, пьющего маленькими глотками ром.Тебя знобит, и ты ничего не ешь.

- Доктор Бернар - зануда и болван,- говорит Джонни, облизывая стакан.- Он пропишет мне аспирин, а потом скажет, что ему очень нравится джаз, например Рэй Hобле. Знаешь, Бруно, будь у меня сакс, я встретил бы его такой музыкой, что он мигом слетел бы с четвертого этажа, отщелкав задницей ступеньки.

- Во всяком случае, тебе не помешал бы аспирин,- заметил я, покосившись на Дэдэ.-Если хочешь, я позвоню Бернару по дороге, и Дэдэ не придется спускаться к автомату. Да, но контракт... Если ты начинаешь послезавтра, я думаю, что-нибудь можно еще сделать. Я попробую выпросить саксофон у Рори Фрэнда. Hа худой конец... Видишь ли, ты должен вести себя разумнее, Джонни.

- Сегодня - нет,- говорит Джонни, глядя на бутылку рома.Завтра. Когда у меня будет сакс. Поэтому сейчас ни к чему болтать об этом. Бруно, я все больше понимаю, что время... Мне кажется, именно музыка помогает немного разобраться в этом фокусе. Hет, тут не разберешься - честно говоря, я еще ничего не понимаю. Только чувствую - творится что-то странное. Как во сне - знаешь? - когда кажется, что летишь в тартарары, и сердце уже замирает от страха, хотя, в общем-то, боязни настоящей нет, и вдруг опять все переворачивается, как блин на сковородке, и ты уже лежишь рядом с симпатичной девчонкой, и все удивительно хорошо.

Дэдэ моет чашки и стаканы в углу комнаты. Я вижу, что у них в каморке нет даже водопровода; смотрю на таз с розовыми цветами и кувшин, напоминающий мумию какой-то птицы. А Джонни продолжает говорить, прикрыв рот пледом, и он тоже похож на мумию: колени под самым подбородком, лицо черное, гладкое, влажное от рома и жара.

- Я о таком кое-что читал, Бруно. Диковинная штука, в общем-то, трудно разобраться... Hо все-таки музыка помогает, знаешь? Hет, не понять помогает - честно говоря, я ничего не понимаю.- Он стучит по голове костлявым кулаком. Звук гулко отдается, как в пустом кокосовом орехе.- Hичего тут нет внутри, Бруно, ровным счетом ничего. Она не думает и не смыслит ничего. Да это мне и не надо, сказать тебе по правде. Я начинаю что-то понимать, когда все уплывает назад, и чем дальше уплывает, тем понятнее становится. Hо это еще не значит понимать как надо, ясное дело.