Иржи Лангер - Девять врат. Таинства хасидов

Иржи Лангер

Девять врат

Таинства хасидов

Писано с помощью Божией в городе Прага,

что меж двух замков лежит на стоке вод

Влтавы и Ботича

в земле, именуемой Богемия,

в лето шестьсот девяносто седьмое

шестого тысячелетия от сотворения мира.

Входите во врата Его со славословием,

во дворы Его с хвалою,

как писано рукою Давида царя.

Аминь.

МОЙ БРАТ ИРЖИ

Для того чтобы написать эту книгу, моему брату Иржи Лангеру пришлось перенестись из реальности двадцатого столетия в мистическую и экстатическую атмосферу Средневековья. И отнюдь не метафизически, на крыльях фантазии. Напротив, все началось с насущной необходимости: покупки на пражском вокзале проездного билета в какое-то неведомое местечко Восточной Галиции. В те поры сделать это было совсем просто — не требовалось никаких формальностей, ибо Чехия тогда была частью Австро-Венгерской империи, соединявшей различные удаленные одни от других земли, народы и уровни цивилизации. Таким образом, Иржи, проехав в грязном поезде, за одни сутки — или, возможно, чуть дольше — очутился на востоке, в пятистах километрах от дома, отброшенный в прошлое на два, а то и на пять столетий назад. Шел 1913 год.

Юноша из прекрасного города Праги, рожденный в еврейской семье, привыкшей к атмосфере и ко всем благам городской жизни начала двадцатого столетия, вдруг оказался среди единоверцев — маленького народца, обитавшего в полной изоляции, за некоей внутренней стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира. Эти люди жили по законам своей религии, своего языка, своих традиций, своей собственной истории, только им присущей образованности, жили по старинным обычаям со своими спорами и раздорами, суевериями и косностью. Многое из перечисленного относилось к временам четырехтысячелетней давности. Они отвергали все духовное и материальное, что могла бы им дать современная цивилизация, отвергали среду, как ближайшую, так и отдаленную, чураясь всех тех практических выгод, которые принес с собой новый век. Его открытия закончились для них, пожалуй, книгопечатанием и приятным ароматом нюхательного табака. Целые группы самых набожных хасидов пребывали в постоянном мистическом трансе и восторженном экстазе, вне времени, вне пространства и материи. Приехать к этим удивительным людям отнюдь не составляло труда, но оказаться с ними лицом к лицу, раствориться в их среде, жить их жизнью и проникнуться духом самых истовых из них, чтобы в конечном счете могла возникнуть эта правдивая книга, — для моего брата Иржи это была трудная и долгая дорога.

С начала двадцатого века у большинства еврейских семей Центральной Европы складывались довольно прохладные отношения с религией. Образ жизни, когда религия играла еще большую роль, окончился в век наших дедушек. Мой дед со стороны отца жил в горной деревне, носившей название Старое Ранско. Деревня когда-то возникла рядом с металлургическим заводом, от которого ко времени моего детства остались лишь одни развалины. Завод этот основал кардинал Дитрих Штайн в середине семнадцатого века и привез с собой из Голландии в деревню своего «придворного еврея». Это был наш самый выдающийся предок, и вся наша семья более двухсот пятидесяти лет жила в одной и той же деревне и в одном и том же доме.

Я помню дедушку — я бывал у него не раз, а однажды и вовсе провел у него все школьные каникулы. Это был высокий худой старик, и, как все деревенские, он брил подбородок и щеки, однако ни в коем случае не бритвой — ею возбранялось касаться висков уважаемого еврея, — а каким-то известковым препаратом, после которого бороду и усы просто стирали щепкой. Кроме небольшого клочка земли он владел лавкой, куда с ближайшей станции привозил товар на тачке, а когда у него были лошади (он подчас ими приторговывал), то на возу с плетеным кузовом. Я видел, как по утрам дедушка обвязывался ритуальными ремешками и молился — он еще понимал древнееврейские молитвы и даже умел писать на древнееврейском. По-немецки он говорил вполне сносно, говорил и по-чешски, причем так же, как все в деревне, с типично горским выговором. В пятничную, субботнюю и праздничную службы в ближайшем местечке он встречался с окрестными евреями, бабушка, естественно, готовила строго кошерную пищу и соблюдала все обычаи. Дедушка был таким же бедняком, как его соседи, и помимо тех отступлений, к которым деревня уже привыкла, ничем не отличался от них и жил с ними в добром согласии. Когда он умер, не только вся деревня, но и друзья из ближних и дальних окрестностей провожали его на десятках и десятках телег и возов с решетчатыми боками к еврейскому кладбищу в Хотеборже, до которого добирались за три часа медленной похоронной езды.

Таков был привычный образ жизни евреев в чешских деревнях конца девятнадцатого столетия. Наши отцы переселялись в города, прихватив с собой из родного дома определенный запас еврейского самосознания и религиозных обычаев. Новая среда, иной уклад жизни, каждодневная городская суматоха и уйма всяческих светских забот и мыслей, которые постоянно давили на них, разрушали религиозность и затрудняли исполнение многих старинных ритуалов. Нельзя не заметить, что городское сословие той поры кичилось своим религиозным либерализмом и евреи, принадлежащие к этому социуму, охотно принимали подобный либерализм и все больше и больше охладевали к вере отцов.

Еще в детстве я наблюдал, как папа каждое утро обматывал ремешками довольно полную руку, позже этот ритуал уже перестал быть таким регулярным, а потом и вовсе стал редким — не знаю, что происходило тогда, когда я совсем ушел из отчего дома. Наматывая ремешки, он вслух читал древнееврейские молитвы, но уже не понимал их. По счастью, они были снабжены прекрасным чешским переводом. В еде мы долго придерживались кошера, но, главным образом, благодаря пани Юлии, ревностной католичке, которая в молодости служила у нашей набожной тетки-еврейки и затем, уже у нас, строго следила не только за нашей едой, но и за прочими предписаниями еврейской традиции. Внешне приверженность своей вере сводилась к регулярному посещению великолепной синагоги в нашем пражском предместье Королевские Винограды, участию в нескольких еврейских благотворительных обществах и открытому сердцу, как, впрочем, и кошельку для нуждающихся единоверцев. Не желая уступать дорогу конкурентам, отец подчас даже в субботу вставал за прилавок, однако возмещал он это тем, что свято выполнял обещание, данное якобы дедушке, не курить от пятничного до субботнего вечера, хотя, надо сказать, и был страстным курильщиком. Но в результате он всю субботу оставался таким раздражительным и несговорчивым, что в этот день лучше было не иметь с ним никакого дела.

Семья отца состояла из людей практичных. Семья матери, более утонченная и культурная, происходила из той же деревни. Среди ее предков выделялся какой-то весьма почитаемый раввин, уже в моем поколении один наш дядя был мастером резьбы по дереву, а среди наших многочисленных кузенов было несколько врачей, математик и поэт и, наконец, мы — трое братьев, унаследовавших многое по материнской линии. Однако наша бедная мама на склоне лет стала совершенно глухой, замкнутой в своем мирке, тихой и мягкой и в жизни семьи играла лишь пассивную, едва заметную роль.

Естественно, отец определил нас троих в чешскую школу и с малых лет снабжал всех чешскими книгами. Он состоял по меньшей мере в десятке организаций, не исключая даже патриотического «Сокола»[1], хаживал в кофейню сыграть партию-другую в карты, короче, жил подобно всем мелким торговцам пражского предместья. Это приспособление к окружающей среде в нашем поколении возросло еще больше. В школе, на уроках Закона Божьего, мы кое-как научились читать древнееврейские буквы, но это знание оказалось столь неглубоким, что позднее я мог лишь восхищаться прекрасными узорами древних букв. Мы знали об истории еврейства ровно столько, сколько, к примеру, о римской истории. Сущность и этика иудаизма оставались нам почти неведомы. Если дома наши сверстники получали об этом довольно скромные познания, то мы не получали почти никаких. Мой последний религиозный опыт сводился к чтению Торы в бар-мицву (праздник зрелости в тринадцать лет). Когда я готовился к этому, то постарался древнееврейский текст переписать латиницей.

С течением времени в нашей среде возобладал рационализм, и умонастроению всей нашей молодежи, как еврейской, так и нееврейской, была чужда любая форма метафизики. Поскольку мы лучше питались и воспитывались в более гигиенических условиях, чем наши отцы, мы переросли их по меньшей мере на целую голову и потому стали желанными игроками в футбольных и прочих юношеских спортивных командах. Когда антисемитизм проявлялся не слишком явно или шумно, нашему поколению начинало казаться, что оно принадлежит к еврейскому племени лишь по записи в метрическом свидетельстве. Иными словами, все вопросы, волновавшие мир или народ, среди которого мы росли, на чьей культуре воспитывались и подлинными представителями которого хотели быть, мы в равной степени считали своими. Разве что происхождение заставляло нас острее других чувствовать социальную несправедливость, и этим чувством мы измеряли страдания евреев в любой точке земного шара — как и страдания любых иных общественных париев.