Руфин Аквилейский - Жизнь пустынных отцев

Руфин, пресвитер Аквилейский

Жизнь пустынных отцев

Благочестивому читателю

После плачевного отпадения от Бога в человеке произошла печальная перемена. В нем образовалась тайная, безмолвная сила, непреодолимо влекущая его к земле, к благам и наслаждениям мира сего. Это было вполне естественно: не направляясь более вверх, к живому, святолюбящему Богу как к высочайшей цели желаний, дух человеческий по необходимости низвергается вниз, в мир земных благ, с беспокойно-страстным желанием наполнить образовавшуюся с удалением от Бога пустоту. И вот – нет конца и нет насыщения… Не насытится око зрением; не наполнится ухо слышанием, и вот – все суета и томление духа (Еккл. 1, 8, 14). Множество конечных целей никогда не удовлетворит духа с его бесконечными стремлениями.

Ни у одного народа это всецелое увлечение внешним миром не выразилось в такой яркой, вполне законченной – до художественности – форме, как у древних греков. Всеми силами души, всеми своими стремлениями они погружены были во внешний чувственный мир, смотря на земную жизнь как на законченное целое и почти совсем не задумываясь о жизни вечной. Как дивно прославляли они блага земной жизни! Какая чудесная картина развертывается пред нами в песнопениях Гомера! Земная жизнь человеческая во всех ее проявлениях предстает здесь пред нами, вся облитая лучами чарующей поэзии.

«Никогда земля и небо не сияют столь лучезарным блеском, как после грозы, бури и проливного дождя. Так и в песнях Гомера мы ощущаем как в целом, так и в частях – свежую, цветущую юность человечества» (Шеллинг). Весь мир полон дивной гармонии! Нигде нет разлада – ни в жизни природы, ни в жизни человеческой. Даже несчастия, даже слезы не портят того жизнерадостного ощущения, которое получается при чтении Гомера. Они лишь не более, как игра света и тени в чудно-прекрасной картине. Все божественно и все человечно! Смысл жизни – в самой жизни, в наслаждении ее дарами.

«Сладко вниманье свое нам склонить к песнопевцу, который,

Слух наш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен.

Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха

Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду

Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости

Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом

Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток

Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит.

Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может!»[1]

Однако что ж это? Среди прекрасного праздника, каким представляется расцветающая жизнь дивной красавицы Эллады, слышатся глубоко-грустные нотки…

«Листьям в дубравах древесным подобны сыны человеков;

Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,

Вновь расцветая, рождает; и с новой весной возрастают.

Так ведь и люди: одни нарождаются, те погибают» [2].

А за гробом – Ахилл желал бы быть лучше последним рабом на земле… Да, тот же жизнерадостный Гомер говорит, что

«Из тварей, которые дышут и ползают в прахе,

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека!»[3]

И чем дальше, тем эти нотки звучат все грустнее, пока не переходят в вопль полного отчаяния…

«Лучше совсем не родиться! А затем – для живущего лучшее благо

Скорей возвратиться туда, откуда пришел он!»[4]

Прошло много веков… Гомеровские пиры отошли давным-давно в область смутных преданий. Вместо героев, увлекавшихся боевой славой и кровавой корыстью, вместо гостей, увенчанных миртом и розами и весело пирующих под звуки музыки, вместо веселых хороводных песен – явились другие люди, с другими стремлениями… Не чарующие дубравы, не светлоструйные ручьи, не изумрудное море, не очаровательные ландшафты веселой Эллады – нет! – ужасающие египетские пустыни, одинокие пещеры – вот что теперь привлекало взоры и внимание целого света. Суровые подвиги воздержания, умерщвление плоти, страшные лишения, слезы сокрушения, непрестанная молитва, отречение от суетных радостей мира – вот что вдохновляло этих новых людей.

Но всмотритесь: зато в них нет и тени той грусти, что омрачала уже веселые песни Гомера. Не ведая радостей мира, они до глубокой старости бодры и радостны духом и твердо знают, что этой радости ничто не отнимет у них, ни даже самая смерть…

Так еще задолго до появления христианских отшельников человечество глубоко разочаровалось в благах земной жизни. Горькие восклицания: «Суета сует – всё суета!» – послышались во всех концах мира: и на берегах Ганга, и в великом духовном центре тогдашнего образованного мира – в Александрии, и в столице мира. Великий опыт прожитых тысячелетий не пошел бесследно.

Евангелие открыло миру новый, неведомый язычеству смысл жизни. Пред очами души засияла новая красота, пред которой поблекла красота мира сего. В мир явилась Божественная Мудрость, научившая людей жить для смерти и умирать для жизни. Огнь, низведенный Спасителем на землю, огнь любви божественной, – воспламенил новую жизнь в сердцах людей, оживотворил дух в его высших стремлениях, воссоединив с Богом, Источником жизни, – и не было границ самопожертвованию, с каким отдавались первые христиане служению Богу живому, явившемуся во плоти. Полки мучеников, сонмы подвижников, устремившихся в пустыни, чтобы в возможной полноте осуществить святые евангельские заветы, – вот чем истомившееся человечество приветствовало Евангелие!

Тем удивительнее в наши дни слышать искусительные речи о том, что люди, как древле в язычестве, должны позабыть о небе и все свои заботы и труды, все радости и надежды ограничить земной жизнью, что рай надлежит искать там же, где его потеряли, что Царствие Небесное следует создать здесь, на этой бедной и грешной земле, среди этого больного, расстроенного грехом человечества. А если были времена, когда люди сознавали, что наше житие на небесах есть (Флп. 3, 20), когда, в пламенном стремлении к нетленным сокровищам на небесах (Мф. 19, 2), отрекались от земных радостей и удалялись в пустыни, такие времена обзывают веками мрака, невежества… Не будем удивляться таким речам! Спасающая сила Божия живет и действует среди тех же сынов Адама, среди того же расстроенного и обессиленного грехом человечества с его глубоким, врожденным ему стремлением к низу, к земле… С грехом, с тяготением к земле мы родимся на свет, и, чтобы ослабить его силу, мы должны вступить в борьбу с ним, войти в подвиг, притом – при смиренном сознании собственной немощи, при постоянной молитве о помощи свыше. А это не так легко, как следовать врожденным наклонностям, гнетущим нас к низу, шаг за шагом увлекающим к более и более глубокому падению, пока не ослепнет ум, не заглохнет совесть, не ослабнет воля…

Вот почему долг христианской любви к ближним властно повелевает насколько возможно чаще напоминать людям об их высшем призвании, о том, что наше житие на небесех есть. Но чем другим возможно напомнить об этом, как не повествованием о тех, которые всеми силами души отдавались стремлению к высшей духовной жизни, которые решительно и бесповоротно отрекались от мира, от того мира, в котором – похоть плотская, и похоть очес, и гордость житейская (1 Ин. 2, 16)? И вот, пользуясь рассказами свидетелей-очевидцев, мы войдем вместе с читателем в чудесный мир бесконечного самоотречения, мужественной, не знающей усталости борьбы с плотью, со всеми мирскими вожделениями.

Прирожденная нам любовь к миру и его наслаждениям снова возвышает свой голос. «Зачем нам читать об отшельниках, удалявшихся от мира в пустыню? Это чтение полезно инокам. А мы живем в миру, с людьми. Возможно ли нам руководствоваться примерами пустынножителей?» Братие, понимаете ли вы, что говорите? Разве иноки не такие же христиане, как и миряне? Разве они имеют в виду что-нибудь другое, кроме исполнения воли Божией? Не стремятся ли они к достижению блаженства Вечной жизни, что составляет главную цель жизни каждого истинного христианина? Иночество имеет свой корень в самой сущности христианства. Христианство не требует ли от нас отречения от своей грешной воли, от плотских вожделений, от привязанности к миру и его благам? (Лк. 14, 26–27, 33). Воистину наша земная жизнь есть великая школа, приготовляющая нас к жизни вечной. Мы слишком привязаны к радостям земным, до забвения Бога и Вечной жизни. Мы слишком самолюбивы и горды. Но сама же земная жизнь разбивает вдребезги наши земные надежды. Нам посылаются грозные уроки: мы теряем богатство, мы подвергаемся болезням, нас постигают тяжкие неудачи, приносящие горькое разочарование в своих силах, безжалостная смерть похищает у нас самых близких, дорогих нам людей, наконец, вместе с пробивающейся сединой не напоминает ли нам о своем приближении неминуемая страшная гостья, которая возьмет нас и поведет в страну вечности, не дозволив взять решительно ничего из тех благ, которые возлюбило привязчивое сердце? О, если бы мы, в виду зияющей могилы, нашли в себе силы всем существом отречься от мира и его утех! Но то, что выносит христианин из опыта всей своей жизни, то сознание тщеты своих земных привязанностей, которое посещает его в виду близкой смерти, овладевает людьми, чуткими к зову благодати Божией, задолго до кончины, – они добровольно решаются умереть для мира гораздо раньше, чем смерть решительным и беспощадным ударом рассечет все нити, привязывающие нас к миру, под старость уже немногие нити, уже слабые нити, за которые, однако, тем крепче цепляются неисправимые миролюбцы. Тот великий подвиг самоотречения, который обязателен для каждого христианина, святые отшельники совершали задолго до той грозной минуты, которая разом отнимет у нас то, чего мы в своем греховном самолюбии не желали отдать добровольно… Воистину, святые отшельники не более, как наши старшие и более мудрые братья, которые своим могучим подвигом указывают нам единственно спасительный путь, с которого мы то и дело сбиваемся и блуждаем по распутиям, грозящим нам бездной вечной погибели.