Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

И БЫЛО УТРО...

Воспоминания об отце Александре Мене

И на вершине — Крест.

(О. Игнатий Крекшин)

Когда путник идёт по дороге и до намеченной цели ему осталось совсем немного, но день близится к концу — вот уже и сумерки спускаются на землю, — неужели он будет оглядываться по сторонам, неужели взор свой будет обращать на пройденный путь? Тем самым рискует он растерять время, и тогда не достигнуть ему желанного рубежа. А ведь впереди холодная тёмная ночь, и кто знает, хватит ли ему сил дотянуть до утра… Вперёд, только вперёд! — Всем существом своим, всеми мыслями странник уже там, в чертогах обетования, и какой же радостью наполняется его душа, когда рубеж достигнут.

Жизнь человека подобна пути этого странника, иначе и быть не может. — И если полна она одного страха и ожидания опасности — а это состояние души всегда субъективно, — то бессмысленна эта жизнь. И каким, действительно, страшным оказывается этот путь, который ничем не кончается.

Жизнь христианина — это всегда восхождение в гору. Гору, которая кажется подчас неприступной— так она высока. Поэтому столь опасно смотреть назад — вниз. Можно сорваться, и все восхождение окажется напрасным. Всем зрением своим христианин обращён к вершине горы, на которой — Крест, обагрённый Кровью, Крест — орудие страданий Того, Кто пришёл в этот мир снять с него печать греха, зла и смерти. И потому Крест — символ победы над смертью, победы для жизни вечной.

Отец Александр при жизни меньше всего оглядывался назад. Для него будто бы не существовало прошлого. Однако весь он был укоренён в христианской традиции прошлого: его духовная связь и со святоотеческим богословием, и с русской философской и богословской мыслью, и с оптинским старчеством, со святым Иоанном Кронштадтским даже — которым была исцелена его прабабушка. Будучи православным священником, он был открыт наследию всего христианства, был терпим к разным путям в поисках Истины Христовой. Правильнее говорить, что для отца Александра не существовало прошедшего — оно ему уже не принадлежало, и всей жизнью своей он был обращён к вершине горы, увенчанной Крестом…

Поэтому так трудно о нём писать в формах прошедшего времени — так пишут некрологи или воспоминания. Лет десять тому назад, когда он только начинал работу над своим «Словарём по библиологии», я дерзнул предложить ему написать статью о нём как о библеисте. Помню он как‑то загадочно улыбнулся и сказал: «Ну, это уж потом..» И вот, это «потом» уже наступило.

Меньше всего хотелось, чтобы это издание было просто сборником воспоминаний. Вся жизнь отца Александра была проповедью слова Божьего, свидетельством Живого Бога, Иисуса Христа. Пусть же эта книга будет венком свидетельств о свидетеле Истины.

Вечная ему память.

Иеромонах Игнатий (Крекшин), 8.V.1991

Часть первая

Воспоминания. Фрагменты из книги «Катакомбы XX века».

(В. Василевская)

ДЕТСТВО[1]

«И был вечер, и было утро» — читаем мы в вечной книге Бытия. Счастлив тот человек, который на всю жизнь сохранил это чувство реальности мира, вечно воссоздающегося благодатью Божией и покоящегося в лоне своего Творца. Это чувство непосредственно дано ребёнку, но не освящённое верой, оно быстро гаснет и сменяется мучительными исканиями, которые находят своё выражение в бесчисленных детских вопросах Большая часть этих вопросов остаётся не только не отвеченной, но и не заданной: «Почему увядают цветы?» «Почему умирают люди?» «Почему злой ветер гонит листочки?» Почему так много страшного в большом непонятном мире за пределами детских сказок и игр? Как передать эти муки детства? Муки от невозможности осознать свои впечатления, осмыслить, осветить каким‑то высшим светом, распределить по местам…

Отголоски жизни взрослых сквозь полузакрытые двери проникали в детскую комнату и острыми иглами вонзались в сердце…

Отшумел 1905 год. Взрослые перечитывали и жгли какие‑то книги. Милая девушка Эсфирь, которая так хорошо делала для нас бумажные пароходики, была приговорена к смерной казни как революционерка. Ей удалось бежать в Египет. «Как чувствует она себя там, бедняжка, между фараонами и пирамидами?» — думала я.

Мама и тётя, запершись в комнате, читали вслух книгу Леонида Андреева «Анатэма». Я простояла несколько часов у дверей, не будучи в силах уйти, мало понимая, но холодея от ужаса.

Вечером кто‑то говорил о Ницше, а ночью сверхчеловек ходил по столам и душил людей…

Часто к папе и маме приезжали родственники и знакомые. Мы, дети, всегда вовремя ложились спать, но я долго не могла уснуть и прислушивалась к их рассказам. Каждый говорил о пережитых бедах и обидах, обвиняя во всём других и оправдывая себя. В детской голове невольно рождалась мысль: «А что, если бы вместо этих людей пришли к нам в гости те, которых обвиняют, — ведь они также стали бы оправдывать себя и обвинять других? Не должно ли все быть как‑то наоборот, и тогда меньше было бы обид и страданий?»

Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих, — не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: «Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется — ничто. Это будет смерть».

Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что‑то читала вполголоса. Я прислушивалась к её шёпоту и думала: «Бабушка уже стара, она скоро умрёт, и я больше никогда не услышу её голоса, не увижу её лица. Зачем это так?»

Мне хотелось зажать её руку в своей и сохранить на целую вечность.

Мама моя была из тех людей, о которых Мейстер Экхард говорит: «Они живут и действуют среди вещей, но делают это так, точно стоят у крайнего небесного круга, совсем близко к вечности».

Ничто в мире материальном её не привлекало, ей ничего не нужно было для себя, и своих близких она любила какой‑то особенной, одухотворённой, самоотверженной любовью. Она несла на себе все заботы и тяготы жизни, ни на минуту не отдаваясь житейской суете. И связь её с нами, детьми, была какая-то особенная, духовная: «Если бы ты не родилась, я бы по тебе всегда скучала», — сказала мне мама однажды, когда я была ещё совсем маленькой девочкой. А когда я подросла настолько, что мама могла надеть на меня своё чёрное платье, она сказала спокойным, почти радостным голосом: «Ну, вот моя девочка уже взрослая, и я могу скоро умереть». Ничто в нашей детской жизни не казалось маме мелким или ненужным. Иногда я спрашивала маму: «Может быть, не стоит тебе этого рассказывать, может быть, это тебе неинтересно?» И мама неизменно отвечала: «Всё, что интересно тебе, интересно и мне». Мы жили глубоко единой внутренней жизнью. Однажды я серьёзно заболела. Когда поставлен был диагноз, мама вошла ко мне в комнату и с улыбкой сказала: «Не бойся ничего, мы будем болеть вместе».

Помню, как, рассказав маме о каком‑то совершенном мною дурном поступке, я спросила: «Можешь ли ты простить меня на этот раз?» — «Не только на этот раз, но и всегда», — твёрдо ответила мама. Это обещание всегдашнего прощения было сильнее самой страшной угрозы.

«Какое счастье быть вместе с тобой», — говорила я маме, когда мы бывали одни. «Дай Бог тебе большего счастья», — с грустной улыбкой отвечала мама.

Религиозное чувство не родилось в душе изолированно. Оно возникло в сложном комплексе чувств, при первых попытках осознать жизнь. Возникло вместе с чувством истории, осознанием своей принадлежности к великому народу, который «открыл» Бога для человечества. Люди жили во тьме язычества, верили идолам. Еврейский народ «открыл» существование Единого Истинного Бога, Творца неба и земли. Другие народы «открыли» вращение земли, электричество, закон тяготения и многое другое, но то «открытие», которое сделал еврейский народ, было величайшим.

Мысль об этом наполняла душу чувством национальной гордости, и какой‑то большой личной нравственной ответственности… на всю жизнь.

Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную тёмную юбку и широкую белую кофту, на голове у неё была чёрная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные «халы», но хозяйственные дела мало интересовали её, и никто не мог представить себе P. A. без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая всё, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в её собственной семье и было связано с её личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись её памяти и любознательности.