Джон Бостон - Сесквоч

Джон Бостон

Сесквоч

Моему отцу, Уолту Киплику, который был моим дорогим другом, советчиком и опорой, с тех пор как я себя помню.

Джейн Джордан Браун, другу и агенту, моя благодарность за то, что вы «… потрудились проехать лишнюю милю».

И моей Лоретте, Лесли Анне Петере, прекрасной королеве всех женщин-ковбоев. Спасибо за бифштекс, дорогая, и за… хм, ну, ты знаешь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Фенберг не верил ни в монстров, ни в женщин. Но он верил в существование маньяков. И год назад он узнал обо всем этом много нового.

Глава I

Фенберг

Маленькие, темные, похожие на поросячьи зрачки осмотрели окрашенный в зеленый цвет коридор в поисках нарушителя. Медсестра Дорис Лагорис снова услышала шум.

Шуршание целлофана. Именно оно нарушало тишину старого госпиталя. Источником его являлся высокий человек, находившийся в приемной. Вот уже два часа он сидел там, положив ноги на деревянный стул. На лице посетителя блуждала полуулыбка-полуусмешка.

Это был Фенберг.

Фенберг задумчиво жевал печенье. Он не отрываясь глядел на старую, сморщенную фотографию размером с бумажник, покрытую пожелтевшей целлофановой пленкой, с любовью рассматривая цветущую блондинку с ребенком на руках. Ребенок на фотографии скорчил рожицу.

Жена умерла. Ребенок тоже. Похороны стоимостью четыре тысячи долларов под мелким моросящим дождем. И все. Много лет назад Фенберг примирился с фактом, что все самые близкие ему люди умерли или были не в своем уме.

«Идут под дробь другого барабана», — предпочитал думать он.

Брат Фенберга был сумасшедшим. По крайней мере, так считали люди. Во время длительных прогулок, когда Фенберг брел по лесу, заложив руки за спину и глядя вдаль, он много размышлял о смысле жизни. И все же душа его брата оставалась для него темной и непонятной. Брат любил побуянить. Он раздражал людей, и иногда в него пытались запустить стулом. Или бутылками. Один раз это было банджо. Брат был восемь раз ранен ножом, один раз его пытались отравить и шестнадцать раз в него стреляли. Правда, почти всегда промахивались. Если хорошенько все взвесить, то брат Майка был крепким орешком. Крепче, чем оба брата Магоногоновича, вместе взятые. Он гнул железо голыми руками и никогда не замерзал. Но все истории с драками и демонстрацией физической силы были мелочью по сравнению с эпизодом, когда несколько лет назад его имя появилось в краткой сводке национальных новостей, а в «Бэсин Вэли Багл» оно было напечатано шрифтом, которым обычно набирают сообщения об объявлении войны:

31 РАНЕНЫЙ ВО ВРЕМЯ РЕЗНИ В БАРЕ «ВИДАЛ ИХ В ГРОБУ»

Туберский заявил, что они споткнулись.

Брат Фенберга еще в старые времена официально сменил свое имя на Туберского по соображениям карьеры, что укрепило мнение о том, что он сумасшедший, потому что у него не было никакой карьеры.

Туберский верил в реинкарнацию. Вслух Фенберг насмехался над существованием вечной жизни, но втайне лелеял мысль о том, что его жена и сын могут появиться поблизости в виде невинных младенцев. Фенберг ловил себя на том, что вглядывается в лица детей, надеясь увидеть в их глазах знак, что они узнают его, или какой-нибудь знакомый жест.

Нет.

Сестра Лагорис тихо прикрыла за собой дверь. Она сунула записку в карман и подозрительно взглянула на Фенберга. Она сочувствовала молодому вдовцу, как подобало всем сестрам и вообще приличным людям. Фенберг потерял жену и ребенка в автомобильной катастрофе, а вскоре в авиакатастрофе бесследно исчезли его отец и мать. Но с тех пор рождество отмечалось уже пять раз. И вот теперь сестра Лагорис стояла в тихой приемной и смотрела на приближающегося к ней издателя газеты.

— Он успокоился, — сказала она, встав в проходе между Фенбергом и дверью в комнату, где лежал репортер. Сестра была женщиной устрашающе огромных пропорций, и подбородков у нее было больше, чем страниц в китайской телефонной книге. От нее пахло затхлостью, запах этот заглушался тальковой пудрой.

— Как он себя чувствует? — спросил Фенберг. — С ним все будет в порядке?

— Он не сказал. А я не спрашивала. Его усыпили, — голос ее прозвучал хрипло. Фенберг кивнул.

— Он что-нибудь сказал перед этим? — спросил Фенберг. — Просил что-нибудь передать? Может быть, ему что-нибудь надо?

— Вот, — ответила сестра и сунула руку в карман. — Он передал вам это письмо.

В госпитале было тихо и прохладно. От беленых стен цвета шербета пахло сосновой аэрозолью и аммиаком. Сестра Лагорис увидела, как шевелятся губы Фенберга, пока он читал письмо. Она оперлась локтями о свой белый передвижной столик и спросила:

— Вы не скажете… что же все-таки произошло с этим парнем?

— В него стрелял индеец, — ответил он, не отрываясь от письма, в котором было написано следующее.

«Дорогой Майк!

Прости, что ставлю тебя в такое положение. Я хочу, чтобы ты знал, что здесь нет ничего личного. Но я ухожу с работы».

— Ну и ну, — сказал Фенберг и сменил положение. — Шестой репортер за год. Просто великолепно.

«Это не имеет никакого отношения к тому, что в меня стреляли в рабочее время, лично против тебя я ничего не имею. Ты относился ко мне более чем хорошо, ты был мне другом, и с тобой было легко; работать. Но с тех пор как я поступил на эту работу два месяца назад, на меня начались нападения со стороны незнакомых лиц, не говоря о проделках членов твоей семьи».

— О каких проделках он пишет?

Фенберг поднял голову и увидел, что Дорис Лагорис читает письмо, заглядывая ему через плечо. В уме у него мелькнули язвительные замечания о сиделках, любящих пончики, и все-таки он промолчал, помня о том, что его тоже может когда-нибудь прихватить, а это был единственный госпиталь в городе.

— Несколько месяцев назад? День на озере? — подсказал Фенберг.

Лагорис наморщилась и вспомнила:

— О, да. Теперь припоминаю. Бедный мальчик.

— Да-да.

Братьев Фенберг было четверо. Тридцатидвухлетний Майк был старшим. Джон на год моложе. Потом шел Злючка Джо, ему было тринадцать. Джо постоянно мучило что-то, это был бездонный океан гормонов. Он был враждебно настроен ко всем. И никто, кроме Майка, не осмеливался спросить почему. Любимцем семьи был шестилетний Клиффорд. Он воображал себя Норманом Бэйтсом. Ни для кого не было секретом, что Злючке Джо и Клиффорду нравилось терроризировать слабого и миролюбивого Генри Дарича. Однажды в жаркий полдень на озере они подменили Даричу лосьон для загара на жидкость для сведения волос. Это оголило Дарича. Он лишился бровей, и в течение нескольких недель вода стекала с него как с ощипанного цыпленка.

Фенберг продолжал читать.

«Я презираю ваших братьев и не испытываю никакого чувства привязанности к обществу, члены которого увлекаются лишь пьянством, игрой в футбол и смотрят театральные представления из окон автомобилей.

Это место, в котором не движется время. Не знаю, почему вы остаетесь здесь.

Вероятно, вы заколдованы. Ваш Генри Дарич.

PS. Был бы очень признателен за рекомендательное письмо».

Фенберг улыбнулся, прочитав постскриптум. Дарич был его лучшим репортером за весь прошлый год.

— Мне страшно не хочется терять тебя, — подумал он вслух.

— Что?

— Ничего, — ответил Фенберг сестре. — Позаботьтесь, чтобы за ним хорошо ухаживали и ни в чем не отказывали.

Он развернулся и вышел.

— Эй! — окликнула его сестра. — А как насчет всех этих историй в вашей газете? Это розыгрыши?

— О чем вы? — спросил Фенберг, возвращаясь.

— Насчет монстра, который обитает где-то поблизости. — Сестре Лагорис очень хотелось узнать побольше.

— Это не монстр, — ответил Фенберг. Затем продолжил, обращаясь скорее к себе: — Это больше похоже на маньяка.

— Нет, это монстр, — поправил старый индеец. Он вытянулся на койке и потер сухие руки.

Фенберг сидел на холодном цементном полу напротив него, опершись спиной о решетку, и машинально продолжал стенографировать.

— Почему ты так думаешь?

Стены тюрьмы были белыми. В ней не было никого, кроме еще одного индейца, Рассмуссена Рыжей Собаки, в камере ярусом выше.

— Такое уже случалось, когда я был мальчишкой. Это было после первой мировой войны, осенью. И я помню, как отец рассказывал мне истории, которые передавались из поколения в поколение.

Фенберг время от времени обращался к Чарли Джонсону по прозвищу Два Парящих Орла за сведениями. Чарли был на семь восьмых алликликом, остальная кровь шведская. Лицо Чарли было загрубевшим и обветренным, и он знал что почем.

— Ты мне нравишься, Фенберг. И люди моего народа любят тебя, — сказал индеец.