Валерий Горшков - Под чужим именем Страница 10

Слава разжал пальцы и выпустил воротник бритоголового. Тот кулем свалился на пол, скрючился и зашелся в судорожном, надрывном кашле. С оттопыреной нижней губы свисала длинная тягучая слюна. Однако, пойманный с поличным, вор не тратил времени напрасно – пытаясь восстановить дыхание, он попутно торопливо вытаскивал распиханные по карманам предательски торчащие наружу старинные ложки и раскидывал их по сторонам. Слава взирал на происходящее отстраненно, словно смотрел приключенческое кино в ДК Кировского завода. Сил злиться уже не было. Он был полностью опустошен и безразличен ко всему происходящему. Только еще раз обвел глазами комнату и с тоской подумал, что окружающий его мир точно сошел с ума. Окончательно и бесповоротно.

Вот такой сюрприз, значит. Сосед. Из квартиры напротив. Слава вспомнил, что несколько дней назад оттуда действительно съезжали, вынося вещи, их бывшие соседи по лестничной площадке – пожилая супружеская пара. Оба – бывшие музейные работники, пенсионеры. Их единственный сын, военный летчик, командир эскадрильи подполковник дядя Саша, незадолго до этого получил назначение к новому месту службы в Малороссию, кажется, в Харьков. Там героическому асу предоставили целый дом, и он уговорил-таки пожилых родителей переехать к нему. Освободившееся жилье тут же, спустя сутки, заняли другие люди. Как случайно обмолвилась позавчера вечером мама – «три брата с Веселого поселка, сироты». Один из этих честных трудовых гегемонов, видимо, находясь поблизости и случайно услышав разговор чекистов во время обыска, воспользовался удобным моментом и после ухода сотрудников НКВД попытался обчистить их оставленную открытой, перерытую до основания квартиру. А сейчас, тварь гнусная, валяется и хрипит у Славы под ногами.

Корсак брезгливо поморщился, схватил за шкирку очухавшегося, уже подобравшего с пола кепку вора, рывком поставил его на ноги и процедил в самое лицо:

– П-шел вон отсюда! Подонок. – Ярослав хотел уже было толкнуть его взашей к двери, наградив напоследок увесистым пинком в зад, но тут его взгляд упал на до сих пор торчащую из бокового кармана соседа серебряную цепочку. Выдернув ее, Слава обнаружил висящий на цепочке кулон в виде сердечка. Это был состоящий из двух половинок тайничок-«любимчик». В таких безделушках сентиментальные женщины носят на груди портреты мужей, любимых мужчин или детей. Слава открыл увиденный им впервые в жизни кулон, ни на йоту не сомневаясь, что внутри находится именно его – скорее всего, детская – карточка.

Но увидел закрытую тщательно пригнанным кусочком тонкого стекла фотографию совершенно незнакомого мужчины с тонкой ниточкой усов над верхней губой и глубоким, сразу бросающимся в глаза даже на таком крохотном снимке шрамом над левой бровью. Кто бы это мог быть? Всех маминых родственников Слава знал в лицо по снимкам еще с раннего детства. Кто-то уже умер, другие, спешно покинув Россию сразу после революции, жили где-то за границей. В далекой Бразилии и, кажется, еще в Великобритании. Неужели в Чека вдруг… вспомнили? Бред. Полный бред…

Корсак, не моргая, смотрел на крохотный фотопортрет. Лицо этого мужчины казалось назнакомым. Однако, едва увидев его, Ярослав вдруг ощутил, как в груди больно защемило сердце. Этот меченый тип, несомненно, похож на него. Нельзя сказать, что «как две капли воды», но сходство более чем очевидно. У Славы даже на миг возникло странное, почти мистическое ощущение, будто он случайно заглянул в волшебное кривое зеркало, делающее людей на много лет старше. Неужели…

Отец. Тот самый мимолетный мамин ухажер, о котором она предпочитала ничего не говорить. Был, мол, и сплыл. Такова жизнь. А повзрослевший и тактичный Слава в душу к маме не лез. У него никогда не было двух родителей. Он даже не знал настоящего имени этого чужого, не существовавшего в его жизни изначально, с самого первого вздоха, человека. Даже свое отчество – Михайлович, записанное в метрике с легкой руки мамы, принадлежало прадедушке – известному в прошлом в Российской империи дипломату Михаилу Сергеевичу Корсаку.

– А ну стой! – Решительно схватив вора, Слава ткнул кулон в лицо бритоголового. – Где ты это взял?! Убью, падла!!!

– Там, – буркнул вор, дернув головой и тщетно пытаясь вырваться из сомкнувшихся на горле железных клещей. – В цветочной вазе, на комоде! Отпусти, сука! Всех вас, гадов, буржуев недобитых, пора к ногтю прижать!

Слава скрипнул зубами. Смерил подонка ледяным взглядом и медленно разжал едва не сведенные судоргой пальцы.

Почуяв слабину, тот со всех ног ломанулся в прихожую, споткнулся, свалив табурет, выбежал через распахнутую дверь на лестничную клетку и тут же скрылся за громко хлопнувшей дверью на другой стороне этажной площадки, ляпнув напоследок еще что-то гнусное по поводу «нэпмановского отродья». Он, похоже, совсем не боялся милиции. Знал, скотина, – заявление о попытке кражи публично оплеванный сосед подавать не станет. А если и станет, в милиции посмотрят на его, Славы, каракули как на использованную туалетную бумагу и даже пальцем не шелохнут, сунув заяву под сукно. С врагами народа и членами их семьи у Советского государства разговор короткий. Первых – к стенке или в Сибирь, медленно гнить на великих комсомольских стройках. Вторых – лишить всего и подвергнуть общему гражданскому презрению. Чтобы от них, как от тифозных и прокаженных, шарахались даже бывшие друзья…

Спрятав цепочку в нагрудный карман, Слава закрыл дверь, на ватных ногах вернулся в гостиную, обессиленно опустился на стул, уронил лицо в ладони и беззвучно зарыдал, наконец-то дав себе возможность выплеснуть горе.

Сегодняшний день он не забудет до гробовой доски. В этот день у него отобрали все – маму, будущую профессию, веру в светлое будущее, обещанное каждому советскому человеку злобным коротышкой-вождем. Цепные псы которого вдруг обьявили маму вне закона. Вне их закона.

За более чем три года тесного общения с профессором Сомовым Ярослав научился на многое происходящее вокруг смотреть под другим углом, и научился видеть правду. Делиться такими мыслями с кем бы то ни было, даже с матерью, было слишком опасно. Все приходилось держать в себе. Сегодня то, о чем он смутно догадывался, обернулось страшной реальностью. Слава окончательно убедился: окружающий мир насквозь фальшивый. Это иллюзия. Блеф! Сказка для идиотов.

Когда стало чуть легче, он встал, умылся и, оглядевшись, принялся за уборку. На приведение после обыска маленькой двухкомнатной квартирки в относительный порядок у него ушло больше двух часов. Закончив, Корсак закинул на плечо заполненный почти полностью перьями, битой посудой и мусором мешок из-под картошки, скользнул тяжелым взглядом по двери «братьев-сирот из Веселого поселка» и спустился по лестнице во двор…

Мусорные баки cтояли в дальнем углу двора, за примостившимся возле трех раскидистых тополей деревянным сараем, где дворничиха тетя Клава хранила свой рабочий инвентарь. Когда Ярослав проходил мимо, то увидел, что дверь сарая приоткрыта. Клавдия – одетая в замызганный синий фартук поверх кофты, пышнотелая, некрасивая одинокая женщина в возрасте «чуть за сорок пять» – сидела на ящике и гипнотизировала пьяным взглядом стоящий на другом ящике стакан, на треть заполненный водкой. Рядом, на газете, возвышалась початая поллитра и лежала краюха черного хлеба. Дворничиха тоже заметила проходящего мимо Славу, и ее мутный взгляд сразу же странным образом прояснился. Она махнула ему рукой, бросила торопливым сиплым шепотом:

– Славик! Зайди… И глянь: есть кто вокруг?!

– Нет. Никого, теть Клав. – Ярослав, лицо которого было бледно-серым от пережитого, нехотя сбросил мешок с мусором на землю и вошел в сарай. – Здравствуйте.

– Садись, милый. – Женщина кивнула на свободный ящик у стены, наполнила единственный стакан до половины, подождала, пока Слава присядет, и протянула ему водку. – Выпей. Тебе сейчас нужно держать себя в руках. Эх, горе-то какое, господи! Кто бы мог подумать?!

– Простите, но я… не пью. Совсем, – отказался, мотнув головой, Ярослав. – Вы уже знаете про маму?

– Так разве ж шило-то в мешке утаишь?! – всхлипнула, утерев пухлой ладонью вмиг повлажневшие глаза, дворничиха. – Когда их тут целых пятеро, в форме, нагрянуло. С бумагой из НКВД и ключами от квартиры. Еще хорошо, что старший ихний ко мне зашел, предупредил дворника, мол, обыск. – И тут же тихо, едва слышно добавила, с ненавистью: – Сволочи. Душегубы проклятые!!!

Слава смотрел вниз, на утоптанный, грязный земляной пол и молча играл желваками.

– Ну… не хочешь пить – пусть. Дело хозяйское, – вздохнула Клавдия и одним махом опростала половину стакана. Занюхала корочкой и пристально, с сочувствием уставилась на сидящего напротив, убитого горем парня. Наконец сказала, снова перейдя на хриплый шепот: – Я вот что думаю, Славочка. Неспроста этот арест-то. Просто так хороших людей не забирают. А только когда кто-то, змей подколодный, донос на них грязный пришлет. Анонимный. Мол, так и так, довожу до вашего сведения, что своими ушами слышал, как такая-то прилюдно ругала партию и лично дорогого товарища… – Дворничиха резко замолчала и многозначительно ткнула пальцем в потолок. Добавила, уже заметно спокойнее: – А фамилию свою, дескать, здесь не указываю, потому что боюсь возмездия со стороны вражеских пособников. Понял? Так-то. Вот и кумекай, кому и когда Михайловна, мать твоя, могла дорогу перейти. Сволочей и завистников во все времена достаточно было.