Наталья Троицкая - Сиверсия Страница 14

– Мне хватит.

– Аполлон Игнатьевич, может ему язык подрезать? – вспылил Махно.

– Оставь, Махно, дружочек, этому человеку его язык. Играй, – и Ягужинский замахал перед лицом платком, точно веером. – Не видишь разве, он нервничает. Ответственность на нем такая… Будьте милосердны друг к другу.

«Рафинированный ублюдок…» – подумал Хабаров.

От маразма действительности впору было сойти сума.

Хабаров поднял карты. Карты были хуже некуда, и ему ничего не оставалось, кроме как блефовать. Махно не стал поднимать выше «двух без козыря», сыграл заявку, и Хабаров облегченно вздохнул: могло быть и хуже.

Каждый игрок знает, что бывают дни, когда, вопреки всем законам логики, карта решительно «не идет». Наверное, именно в такие дни перестаешь уповать на удачу или глупый безмозглый случай и надеешься только на себя, на свое умение, хладнокровие, интуицию, расчет. У Хабарова сегодня был именно такой день.

Отыграться ему так и не удалось. Карта по-прежнему шла к Ягужинскому и Махно, они завершили гейм.

Не вдохновленный удачей, Махно, набычась, смотрел на Хабарова.

– Тридцать на две следующие раздачи, – заявил Хабаров.

И тут же проиграл обе.

– Ты – бивень[12]! Ты же весь в дыму[13], – презрительно отпустил Махно.

Шепоток пробежал по нарам. Неизменный успех одних и фатальное невезение других стали предметом пересудов. Эти двое, толкающие себя в пропасть с неистовой настойчивостью самоубийц, вызывали сейчас общую жалость. Отчаянные попытки одного и полная апатия другого создавали впечатление наступающей агонии.

Лязгнула створка «кормушки». Безразличный посторонний взгляд, и вновь – тесный мирок, убогий и обреченный.

Воистину, удача благоволит упорным. Впервые на сдаче Ягужинского Хабаров имел на руках твердую игру. Он выжидал. Станет ли тот повышать ставку? Расклад был пятьдесят на пятьдесят.

– Пас, – наконец объявил Ягужинский, едва скрывая досаду в голосе.

– Четыре в пиках, – заявил Хабаров.

– Пас, – отозвался Махно.

– Пас, – повторил вслед за ним шнырь.

Ягужинский подсчитывал убытки, скорбно поджав свои тонкие губы.

Махно взял новую колоду и небрежно бросил ее Хабарову.

– Фарт не катит[14]. Почни.

Хабаров вскрыл упаковку и начал тасовать.

Тишина вокруг стала осязаемой. Все, затаив дыхание, ждали конца поединка.

Хабаров закончил сдавать. Можно было поднять карты.

Изучив свои, Ягужинский недовольно усмехнулся, играя отчаяние, как провинциальный актер.

– Н-да-а, не лучший расклад, – выдавил «законник». – Что-нибудь поставите, дружочек, именно на эту раздачу?

Хабаров был задумчив и отстранен, и свой вопрос Ягужинскому пришлось повторить дважды.

– Все в общак уйдет, – добавил он. – Без разницы, проиграешь ты или выиграешь. Ты, Александр Хабаров, не на деньги играешь. Или забыл?

Ягужинский внимательно посмотрел на шныря. От этих едких желтых глаз шнырь по привычке дернулся, но вспомнив, что под шконку сейчас нельзя, весь съежился, сжался в тугой комок нервов.

– Господи, как пахнет от тебя, Божий человек. Дышать трудно. Ну, да ладно. Не долго уже. Что у тебя? – спросил он Хабарова.

– Семь треф.

Эти два слова заставили шныря кинуться к «параше», нервный спазм тошноты разом скрутил его.

– Пас, – Махно бросил свои карты на стол.

Ягужинский тихонько зашелестел, рассмеялся.

– Будет браткам к веселинам… Контра! – и он торжественно положил карты на стол перед собой. – Благородное дело сегодня вершим. И казну пополним, и человека жить в коллективе научим.

Довольная улыбка блуждала по лицу Ягужинского. Он положил девятку. Хабаров взял ее десяткой и, бегло оценив карты, пошел козырем. Ягужинский лишился туза. Еще заход, и к тузу он присовокупил валета.

Понимая, что земля стремительно уходит из-под ног, а Колесо Фортуны дало сбой и теперь крутится в обратную сторону, Ягужинский лихорадочно соображал, каков расклад у противника. Он тщетно старался выглядеть невозмутимым, когда поймал спокойный, изучающий взгляд Хабарова. Тот протянул веером к носу Ягужинского карты.

– Ты – человек авторитетный. Ты дал слово. Мальчик должен жить!

Хабаров встал из-за стола и полез на свою шконку.

– Ошибся я в тебе. Не просчитал…

Ягужинский с тоской смотрел на карты Хабарова.

– Да он, сука, кинул нас! Все со второй колоды началось. Аполлон Игнатьевич, вспомните! – взорвался Махно. – Я порешу его! Враз порешу! Нас за лохов держит! Подтасовал он ее, век воли не видать!

– Уймись! – урезонил его Ягужинский. – Завтра разберемся. Пусть унесут всё. Будем спать.

Под утро Хабарова разбудил нервный шепот соседа по шконке.

– Саня, шмон утром будет. Гляди, чтоб заточку у тебя не нашли.

На полу у «параши», раскинув руки крестом, лежал тот самый шнырь. Из его приоткрытого рта сочился скупой ручеек крови.

– Что я сделал не так?

– Ничего не попишешь. Шнырь есть шнырь. За одним столом с Аполлошей ему не место.

– Что теперь?

– Молчать, коль не хочешь следом.

– Молчать?!

Тот кивнул.

– Аполлоша тебя и на тюрьме достанет. Как два пальца обоссать.

– Дурак… – выдохнул Хабаров и, закрыв лицо руками, издал вопль досады. – Ну, дурак! – он запустил пальцы в волосы, сжал кулаки, потом заставил себя вновь посмотреть на распластанное тело шныря. – Он бы выжил, не ввяжись я.

Сосед сжал его плечо.

– Мой тебе совет, Саня: поскорей превращайся в зверя…

Краешек красного солнца трепещет у горизонта. То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Нет. И то, и другое – ложь. Так зарождается полярный день после черной, в полгода длиною, ночи. Осколок диска прилип к горизонту и висит, цепляясь за край неба все двадцать четыре часа. Ледяная вьюга бросает в него пригоршни сухой колючей поземки, словно стараясь погасить. Вьюга воет, подражая волчьей стае, беснуется, гонит прочь все живое. Кажется, кроме снега и ветра здесь нет ничего. Это заблуждение – к лучшему.

Заваленный по крышу снегом барак. Еще один. И еще… Будки часовых. Колючая проволока. Хриплый, недобрый лай собак. Окрики матерком. Голодные, землистого цвета лица. Серые, куцые телогрейки с белыми, нанесенными краской квадратами: на груди, где сердце, и в центре на спине. Ходячие мишени. Зеки…

Потертая засаленная ушанка. В ней смятые клочки бумаги. Руки тянутся одна за другой. Только бы не вытащить с меткой-крестом!

Сегодня жребий выбрал его…

Потрескивал, метался костер. Вокруг него полутораметровые сугробы. Снег плотный, смерзшийся пластами. Чтобы выкопать могилу, нужно сначала отогреть землю. Иначе кайлом не взять. Мерзлота.

Угрюмый, с осунувшимся серым лицом, заиндевевшими бровями и ресницами Хабаров неподвижно сидел спиной к костру. Нужно было ждать, и он ждал. Он замерз. Нельзя согреться у погребального костра.

Время от времени он поднимался, утопая по колено в снегу, сквозь метель шел к санкам и волоком тащил в ямку, к костру, обрубки полусгнивших шпал, потом бросал их в костер и снова возвращался на прежнее место.

В полумраке рождающегося полярного дня, сквозь метель, полудрему он скорее не увидел, почувствовал этот взгляд.

«Пришел. Все же пришел. Значит, не сказка ты. Быль…»

Занесенный метелью волк был пепельного цвета. Держась от человека на расстоянии прыжка, он пристально и упрямо смотрел прямо в глаза.

Об этом волке на зоне ходила легенда. Говорили, будто вот так приходит он, смотрит жалостливо, в самую душу, а потом за собой уводит. Куда, зачем, не знает никто. Тысячи километров заснеженной тундры – его владения. Несколько зеков так сгинуло.

– Чего глядишь? Не узнаешь? – Хабаров кивнул зверю. – В зеркало смотришь. У нас с тобой только одно отличие: ты свободен, а я…Тебе повезло больше.

Зверь наклонил лобастую морду, словно чтобы лучше слышать.

– А кто из нас зверь – это еще вопрос. Я стал много дичее тебя, дружок. Поверь.

Он бросил зверю краюху хлеба, ногой расшвырял головни и принялся киркой долбить землю, откалывая кусочек за кусочком.

Волк не ушел. Съев хлеб, он лег на брюхо и внимательно стал наблюдать за тем, что делает человек.

Выкопав достаточно глубокую ямку и встретив сопротивление вечной мерзлоты, так что искры летели при ударе киркой, Хабаров отер пот со лба и потянулся к брезенту, в который была завернута коробка из-под сапог и лежавшая в ней собака.

– Похорони поглубже, – напутствовал его начальник зоны, – чтобы звери не выкопали, – и добавил, чем удивил: – Пожалуйста.

Он догадывался, что собака тут не при чем, скорее, это новорожденный ребенок какой-нибудь заблудшей поварихи, но не давал себе об этом думать. Так бы и дальше шло, но судьба, издеваясь, показала ему правду: коробка выпала из брезента и окоченевшее крохотное тельце покатилось к хабаровским ногам. На шее новорожденного синела стронгуляционная борозда – след удушения.

Волк осторожно, на брюхе подполз к самому краю ямы, вырытой Хабаровым, и уже сверху смотрел и на человека, и на мертвого человеческого детеныша.