Максим Шахов - Концентрация смерти Страница 16

Впервые за время службы комендантом ему приходилось отступать от правил. Конечно же, в мыслях он винил во всем полковника медицинской службы, ведь пленные, перебившие конвой, захватившие станцию и железнодорожный состав, находились в его, полковника, распоряжении.

Но конвой-то принадлежал лагерю. Это он, комендант, поскупился приставить к колонне больше своих людей. И за это предстояло по всей строгости ответить… Вплоть до отправления на Восточный фронт. Ему еще повезло, что лагерь находился на оккупированной территории, в Польше. Произойди подобная бойня в самой Германии, можно было бы самому в концентрационный лагерь угодить.

– Грязные свиньи, вонючие отбросы, дерьмо… – бросал ругательства Вильгельм Гросс, поигрывая пистолетом.

Фридрих Калау, тоже изрядно выпивший, ходил за дядей следом как тень. Охранники с автоматами хоть и сопровождали коменданта, но старались держаться от него подальше. Мало ли чего взбредет пьяному в голову?

Штурмбаннфюрер уставился на одного из охранников и криво улыбнулся:

– Радуешься, что тебя там не оказалось? Висел бы на фонарном столбе с отрезанными яйцами.

– Осмелюсь доложить, господин штурмбаннфюрер. На станции погиб мой двоюродный брат. Он сгорел живьем, его тело опознали только по нашему семейному кольцу с гравировкой. У меня на руке такое же, – вытянулся в струнку охранник.

Вильгельм Гросс ткнул его стволом пистолета в грудь.

– Все случившееся произошло из-за трусости конвоя. Они испугались толпы тупых животных. А их надо было стрелять, стрелять и стрелять, вешать и еще раз стрелять.

Комендант приложился к горлышку, глотнул коньяка и передал бутылку племяннику.

Фролов лежал рядом с Прохоровом, руки, как и было приказано, держали заведенными за спину.

– Сколько народа он казнит? – спросил Михаил.

– Уж и не знаю. Вешать не станет, хлопотно, только стрелять – это быстро. Думаю, как обычно, каждого десятого, – ответил Илья и машинально посмотрел, сколько человек лежит с одной стороны от него и с другой. – Слева я девятый, а вот ты, Миша, десятый получаешься. Если он справа пойдет, то тогда ты девятнадцатый, а я двадцатый. Как ни крути – одному из нас помирать…

– Кто ж знал. И, вообще, Илья, как говорил наш командир эскадрильи: «Никогда не умирай до расстрела».

– Комендант цифру «десять» любит. Одного из нас точно шлепнет. Да, кстати, как у тебя уже со здоровьем? Живот отпустило?

– Чуть не сдох от твоего лекарства. До сих пор крутит.

– Жалко будет, если теперь не повезет.

Вильгельм Гросс в это время уже обращался к пленным, самое мягкое слово, которым он их называл, было «дерьмо собачье». Он не пытался никого перевоспитать, взывать к совести, просто напоминал, что за любым проступком неизбежно следует наказание. И наказание такое, чтобы его последствия заставили других из-за страха за свою жизнь самим останавливать, доносить на тех, кто нарушает порядок.

– …Я бы с удовольствием сидел сейчас дома у камина, пил бы коньяк и слушал музыку, – вещал комендант, вышагивая между лежащих на земле людей. – А вместо этого я должен вдыхать вашу тошнотворную вонь, поганые свиньи, и заниматься грязной работой палача. Пусть каждый запомнит – и тот, кто останется жив, чтобы все равно потом сдохнуть, и тот, кому я вышибу мозги сегодня. А таких окажется много, очень много. Вы даже не можете себе представить, сколько. Так вот, запомните, ваши никчемные жизни всегда в моих руках. Вы ничего не решаете, все давно решено за вас с того момента, как вы оказались в плену. Ваши жалкие, примитивные мысли я легко читаю на расстоянии. Стоит вам только подумать, а я уже знаю, что вы замыслили…

Комендант был настолько пьян, что не обращал внимания на логические нестыковки в своей речи. Если он знал о кровавом бунте заранее, то почему не предотвратил его?

Раньше подобные экзекуции, которые нередко практиковал штурмбаннфюрер, Прохоров воспринимал стоически. Мол, от судьбы не уйдешь, смерть – это избавление от мучений. И надо будет воспринять неизбежное, как удачу, тогда и помирать легче. Но теперь он страстно хотел жить. Бывший летчик кусал губы в кровь. Бессмысленно погибнуть, лежа лицом в землю, было невыносимо обидно. Ведь свобода уже брезжила радостным светом, оставалось всего несколько ночей работы.

– …сейчас будет расстрелян каждый десятый, – прозвучал приговор, вынесенный комендантом. – Один, два, три… – он неторопливо шел вдоль лежавших на земле пленных. – … десять, – тут же раздался хлопок выстрела.

Вильгельм Гросс казнил сегодня собственноручно. Стрелял из «парабеллума» в затылок.

– … десять, – еще один хлопок, еще один несчастный дернулся и затих.

Комендант добрался до конца ряда, и хоть порядковый номер у лежащего с краю оказался восьмым, Гросс все равно нажал на спусковую скобу. И вновь пошел отсчет, уже в следующем ряду.

– Один, два, три… один, два, три…

На счет «десять» выстрела не прозвучало, закончились патроны. Тот, кому предназначался выстрел, не выдержал, вскочил на ноги и бросился бежать, перепрыгивая через лежавших товарищей. Комендант вскинул руку, показывая охране, что стрелять не надо, неторопливо перезарядил пистолет, прицелился, нажал спуск. Стрелял не в бегущего, а рядом с ним, направляя, корректируя его бег. Пули вздымали фонтанчики песка.

Обреченный на смерть замер, он оказался в нескольких шагах от колючей проволоки, через которую был пропущен ток высокого напряжения, затравленно обернулся. К нему приближался комендант, черный зрачок пистолетного ствола смотрел на пленного. Ствол качнулся вниз, последовал хлопок. Пуля вошла в землю буквально в сантиметре от ноги. Пленный инстинктивно попятился. Еще выстрел, еще шаг назад. Следующую пулю комендант прицельно послал в плечо обреченному на смерть.

Даже несмотря на то, что Гросс был пьян, стрелял он метко, этого у него было не отнять. Особой меткостью он отличался по стрельбе по безоружным мишеням.

Пленный качнулся, его спина коснулась проволоки. Полыхнула электрическая искра. Мертвое тело не упало, оно буквально прикипело к проволоке, осталось стоять. От него потянулся дымок…

Комендант постоял, поглядел, словно любовался тем, что натворил, а затем не спеша вернулся к лежавшим на земле.

– Этот не считается, он сам себя порешил, – зазмеились в хищной улыбке его губы, и комендант тут же выкрикнул. – Десять! – выстрелил в первого попавшегося пленного. – Еще десять! Еще десятка! – дважды прозвучали хлопки. – Кто следующий?

Немного насытив свою кровожадность, Вильгельм Гросс перезарядил пистолет и посмотрел на своего племянника. Тот выглядел не лучшим образом – бледный, нижняя губа мелко подрагивала…

– Дорогой мой Фридрих, – вкрадчиво проговорил комендант, – не желаешь ли присоединиться? У нас сегодня много работы.

– Дядя, я врач… – дрогнувшим голосом ответил Калау.

– Здесь я тебе не дядя, а господин штурмбаннфюрер. И это не просьбы, а приказ.

Фридрих дрожащей рукой потянулся к кобуре, вытащил пистолет.

– С этого начинать? – спросил он, глядя на крайнего в ряду.

– Можно и с него, – комендант уже стоял за спиной у племянника, сверлил взглядом затылки пленных.

– Один, два… – нерешительно принялся отсчитывать Фридрих, делая частые шажки. – … девять… – и тут наступила заминка, ствол пистолета смотрел в затылок вжавшего голову в плечи осужденного.

– Десять, – подсказал Гросс. – Забыл счет? После девяти всегда идет десять.

Фридрих не мог найти в себе силы, чтобы выстрелить.

– Десять, – напомнил комендант, схватил племянника за руку с пистолетом, помог ему нажать на спуск.

Следующего десятого Фридрих пристрелил уже сам, без помощи многоопытного дяди Вильгельма.

Прохоров пытался угадать, с какой стороны ряда, в котором он лежал, начнет свое черное дело комендант. Один вариант сулил ему жизнь, другой – смерть. От того, куда понесут ноги пьяного Гросса, зависело все, что Михаил мог назвать своим будущим.

Вильгельм расстрелял еще одну обойму, перезарядил оружие, осмотрелся.

– А ты чего улыбаешься?! – крикнул он лежавшему через ряд от него пленному. – Посчитал, что десятым не окажешься? Думаешь, седьмым лежишь, и уцелеешь? Так я сейчас правила поменяю. Начиная с тебя, каждому седьмому мозги вышибу.

Хлопнул выстрел. Пленный, уже поверивший в свое спасение, был застрелен. Теперь счет у коменданта пошел семерками, а у Фридриха по старинке – десятками. Высчитать что-либо наперед стало невозможно.

– …десять.

– …семь.

Отсчет мертвецов звучал совсем рядом. Фролов лежал, уткнувшись лицом в землю, и молчал. Прохоров оглянулся. Фридрих выстрелил в очередного пленного, подошел к ряду, где лежал Михаил, слева.

– Один, два, три… – начал Калау свой отсчет.