Михаил Серегин - Святое дело Страница 19

Это было чистой правдой. Если бы Журавлев соблюдал инструкции, давно бы всех, кого надо, повязали. А может быть, и детей уже нашли. Но поддержать Костю в его праведном гневе сейчас означало поддержать сеяние раздора. А этого допустить было никак нельзя.

– Хватит, Костя, – попросил отец Василий. – Не время. И вообще, не трогай мужика...

– Не трогай?! – вскипел главврач. – Да от таких, как они, все беды в стране!

«Ну вот, завелся... – досадливо поморщился поп. – Теперь не остановишь!» Он терпеть не мог эту, обычно присущую Косте в нетрезвом виде, псевдопатриотическую патетику. Наверное, он не любил этого так же, как Костя не любил глубоко духовные по своему содержанию монологи священника. В этом смысле они были самые настоящие антагонисты.

– А что, не правда, скажешь? – ядовито хмыкнул врач. – Все никак в разведку не наиграются! Все, понимаешь ли, им лавры Лаврентия Палыча покоя не дают!

– Хорош, Костя, – снова поморщился священник. – Правда... хватит.

Его уже вконец достала эта немотивированная ситуацией агрессивность главврача.

– Все к власти рвутся! – не мог утихомириться врач. – Будто мало уже взяли! Пацаны, блин, безусые гибнут, а им хоть бы хны! Ну да, как же, вам же надо на ком-то ментов обкатать! Чтобы крови не боялись! Чтоб фильтрационные лагеря по всей стране ставить умели!

Чекист затравленно молчал. Конечно же, он не был согласен с этим насквозь гнилым и глубоко космополитическим по своему происхождению взглядом. Но, в отличие от своего не слышащего возражений «оппонента», старший лейтенант Журавлев прекрасно осознавал, что главное сейчас – сохранить единство в их небольшой группе.

– Все ждете, что ваш час придет... – несло и несло врача. – Чтобы снова! Единым строем! Шаг влево, шаг вправо – побег...

– Ну ты и зануда! – вздохнул священник, поднялся, пересек разделяющее их расстояние и обхватил друга за тонкую интеллигентскую шею.

Костя задергался и захрипел.

– Вот так мы и будем поступать с оппозицией, – весело и веско прокомментировал свои действия священник. – Хватит, Костя, уймись!

Он осторожно отпустил дружка и услышал, как тот обиженно засопел носом. «Блин! – подумал священник. – Совсем спился мужик! У него уже без спирта „гонки“ начинаются!»

К сожалению, медленно, но верно наступающий алкоголизм он приметил в товарище давно. Эта раздражительность по утрам, когда надо быть трезвым, это все меньшее количество операций, проводимых некогда высококлассным хирургом... Болезнь читалась во всем. Вот и теперь, мучимый этой дикой, ни с чем не соизмеримой «жаждой», Костя нес все, что придет в голову, лишь бы выместить хоть на ком-то свое острое, абсолютно физиологическое в своей основе раздражение.

– Ты лучше, Костя, вот что мне скажи, – тихо произнес отец Василий. – Когда ты пить завяжешь?

Было слышно, как Костя судорожно сглотнул и, как понял священник, надолго заткнулся.

Они просидели так часов десять. Время от времени священник вставал с корточек, чтобы размяться и разогреться; подходил к мулле, ощупывал сделанный пилкой для ногтей тончайший, еле заметный желобок на поверхности прута, говорил что-нибудь ободряющее, перекидывался короткими фразами с чекистом и снова садился рядом с Костей, спина к спине – так было намного теплее.

Мужики совершенно продрогли, принялись поочередно шмыгать носами; ноги у них стали затекать, а тяжелое, маятное настроение плотно повисло в воздухе. И лишь от муллы исходило что-то надежное и жизнеутверждающее; может быть, потому, что он совершенно не собирался приостанавливаться, даже на миг.

Исмаил тоненько дзенькал своей пилкой по толстенному пруту, и это был единственный звук, несший надежду. При всей нереальности затеи и недостижимости поставленной муллой цели.

Затем, судя по самочувствию, наступила ночь, и муллу сменил чекист, а затем главврач, и лишь под утро, наступление которого привыкший к ранним подъемам в одно и то же время священник почуял всем нутром, очередь дошла и до отца Василия.

Он ощупал надрез и с удивлением, переходящим в острый восторг, хмыкнул: за ночь мужикам удалось пропилить чуть ли не четверть толщины прута! Но и пилка потеряла чуть ли не четверть своей первоначальной ширины.

Он тихонько провел пилкой по теплой от беспрерывного трения поверхности прута, и железо отозвалось нежным дзеньком. В любое другое время и в любой другой ситуации этот звук вызвал бы у него закономерное неприятие, но не сейчас; сейчас это был звук будущей свободы.

– Пилка нагревается быстрее прута, – тихо сказал ему мулла. – Поэтому ты поплевывай на нее, чтобы не раскалялась.

– Хорошо, – кивнул в кромешной тьме священник и принялся пилить.

Пилка и впрямь нагревалась слишком быстро, и необходимость регулярно «поплевывать» не позволяла отцу Василию впадать в полутрансовое от недосыпа и ритмических покачиваний тела и повизгивания инструмента состояние. И все равно через пару часов священник невольно прислонился к стене, а еще через пару часов принялся впадать в дремоту и нет-нет да и ловил себя на том, что стукнулся лбом в стену.

– Хватит, – подошел к нему Костя. – Теперь давай я.

Отец Василий оценил глубину пропила и даже крякнул от удовлетворения: теперь прут был пропилен примерно на треть. Но и пилка, соответственно, стала намного уже, чем была.

«Лишь бы ее хватило...» – озабоченно подумал священник и передал инструмент врачу.

Прошло еще около суток. Сначала, конечно, жрать хотелось смертельно. Отец Василий по своему опыту знал: это пройдет примерно еще через сутки. Но он знал и другое: неподготовленный духовно человек переносит вынужденный пост намного тяжелее, чем любой священнослужитель. Сам он, еще в семинарии, имел опыт полного сорокадневного поста – на одной воде. Да, поначалу это было непросто; ноги дрожали, в глазах мутилось, но наступил миг, и во всех членах его большого, но изрядно отощавшего тела появилась какая-то воздушная легкость, какая-то неземная свобода...

А потом к нему начали подступать видения. Сначала разрушительные и грозные, какие-то картины из прошлого, какие-то озарения о будущем. А затем исчезло и это, и он весь – от размеренно бьющегося сердца до кончиков отросших волос – наполнился покоем и несуетной, нетелесной силой.

Но, конечно, ему тогда было куда легче, чем им теперь. Он к тому времени уже знал, что пятьдесят и даже шестьдесят дней без пищи для человека, соответственно настроенного, не предел. Каждый семинарист в Загорске знал: отец Порфирий, в борьбе со своим склочным и неуемным характером, провел без пищи и с минимальным количеством воды ни много ни мало семьдесят два дня. Правда, прежний характер возобновился в старце спустя всего неделю после окончания этого духовного подвига, но сам подвиг место имел и был неопровержим.

Гораздо больше, чем отсутствие пищи, отца Василия беспокоил явный недостаток влаги. Лужа, скопившаяся в углублении бетонного пола, уменьшалась в размерах с катастрофической быстротой: распаренные, выдохшиеся мужики все чаще припадали к ней, пытаясь компенсировать потерю влаги. И теперь священник опасался, что вода кончится раньше, чем они закончат пилить. А это означало стремительное отравление отходами жизнедеятельности организма и, соответственно, упадок сил и депрессию. И последнее опаснее всего остального, вместе взятого.

Первым подал тревожный признак отсидевший на двое суток больше остальных чекист.

– Батюшка, – тихо сказал он. – Мне надо исповедаться.

– Что ж, это богоугодное дело, – поддержал старшего лейтенанта ФСБ священник, а сам подумал: «Вот и первая ласточка».

Похоже, Коля Журавлев уже почувствовал на своей шее костлявую руку старухи с косой.

Они отошли в угол, и четыре часа подряд раб божий Николай исповедовал господу свои грехи и сомнения. Священник слушал, кивал, словно Коля мог его увидеть, и отпускал грех за грехом. Он понимал, что с телесной стороны это начало конца, но не считал для себя возможным устраниться от понимания второй, более важной стороны медали: Коля шаг за шагом преодолевал свою греховную человеческую природу и становился все ближе к своему Создателю. Потому что конец телесного всегда означает начало иной, неплотской и куда более близкой к Истине жизни.

А потом был врач. Выгнавший за три дня полного поста остатки алкоголя и злобы, Костя подошел к священнику и прерывающимся от волнения голосом попросил его окрестить. Отец Василий сглотнул слюну – для атеиста Константин Иванович был на удивление смиренен.

– Что ж, чадо, – тихо произнес он. – Отрадно, что ты наконец повернулся к господу лицом. Отрадно...

И в этот миг мулла завизжал.

– Йес! – орал он. – Йес! Я ее сделал!

Мужики повскакивали и, мешая друг другу, бросились на голос. Принялись наперебой ощупывать пропил, пытаться отогнуть прут, издавать возгласы восхищения и облегчения... так, словно кроме этого прута не было еще пяти остальных, а за ними не стояла на страже намертво схватившаяся кладка.