Андрей Молчанов - Улыбка зверя Страница 2

Если бы теперь Прозоров стал рассказывать жене о том, как шли они по раскаленным пескам, волоча в рюкзаках обугленные фрагменты сбитого самолета-невидимки, хоронясь в трещинах и расщелинах, как проявляли “русскую смекалку”, как добывали воду и слизывали с камней скудную утреннюю росу, как съели, поделив по-братски, убитую кобру, как похоронили в пустыне троих из десяти…

Он горько усмехнулся, представив себе ироничный взгляд жены. Затем прошел на кухню, сдвинул с места старенький холодильник, отметив появление ржавых проплешин на некогда атласно-беленьких стенках, и, приподняв отверткой плитку пола, запустил руку в свой домашний тайник. Пальцы скользнули по шероховатой мешковине, в которую было обернуто трофейное оружие, привезенное с Первой Чеченской: “стечкин”, миниатюрный “маузер” и — откованный в Кубачах штык-нож, способный как пеньку резать металлические буксирные тросы. После нащупал коробочку с орденами и медалями.

Открыв ее, рассеянно поглядел на позолоту, серебро и вишневую эмаль наград. Как он ждал того дня, когда сможет предъявить все это жене… Вот они, знаки, должные примирить их прошлые одиночества, примирить, наконец-таки, навсегда…

А что, если предъявить, не отказать себе в этаком последнем удовольствии? Нет, не стоит.

Он аккуратно положил коробку обратно и установил холодильник на место.

Зачем он потревожил тайник, Прозоров не смог бы внятно объяснить никому, даже себе. Вероятно, ему было попросту необходимо прикоснуться к своему прошлому — ныне бесполезному. И даже опасному, если соотнести свой статус уволенного из военной разведки офицера, ставшего сугубо гражданским лицом и — криминальное, вывезенное контрабандой из мест боев, оружие, расставаться с которым он все-таки не хотел. Как, впрочем, и добрый десяток знакомых ему сослуживцев.

Захлопнулась за спиной дверь квартиры, захлопнулась за спиной дверь подъезда. Он завернул за угол дома, вышел на широкую дорогу и огляделся. Странное настроение овладело им — как будто в одночасье со всем миром произошла удивительная и чудная перемена — мир вдруг перестал быть чуждым и враждебным.

Будто некая пелена спала с глаз Прозорова, и незримые оковы и скрепы, мешающие ему свободно двигаться, рассыпались внезапно в пыль, оставив после себя ощущение их прошлой — коварно-незаметной, а ныне — осознанной и невыносимо жмущей тягости. И вместе с тем наполнилось сердце Ивана Прозорова какой-то спокойной и умудренной уверенностью.

“Ну что ж, — сказал он вслух, — начнем все сначала. Прочь из этого города, отрясем его прах с наших ног. К брату в деревню, в Черногорск! На все лето… — И это внезапное и твердое решение ехать к в деревню брату, к которому он не мог выбраться несколько лет из-за всяких, как оказалось теперь, ненужных и пустых дел, мгновенно прибавило ему душевной бодрости, и он даже рассмеялся вслух — легко и беззаботно.

“Это называется пьян без вина, — подумал Прозоров. — Вот что значит — воля вольная и полное отсутствие обязательств перед кем бы то ни было”…

На билет до Черногорска и на месяц-другой полноценной деревенской жизни денег у него хватало, а далее… далее следовало отправляться обратно за скудной своей пенсией. Нет, оковы прежней жизни все-таки его держали… Мысль эта пришла ему в голову, когда он был уже в двух шагах от входа в метро, и спровоцировала эту мысль небольшая очередь у обменного пункта.

Деньги, деньги… Неотъемлемая составляющая человеческого бытия. Жить в обществе и быть свободным от бухгалтерии — нельзя… А ему так хотелось стать свободным от всех мировых бухгалтерий!

Прозоров в растерянности остановился, задумчиво глядя на пластиковый стенд со съемными цифрами, указывающими актуальный курс валют.

— Доллары, доллары… — тотчас услышал он тихое интимное бормотание и, обернувшись, увидел крепкого брюнета в кожаной куртке. — Куплю доллары… Без очереди, выгодно… — продолжал брюнет бесцветным голосом, глядя куда-то в сторону.

— А… это… — задумчиво пробормотал Прозоров, с нерешительным колебанием приглядываясь к уличному коммерсанту. — Не обманешь? У вас тут все обманывают…

— Зачем обижаешь? — Брюнет в свою очередь прямо и с легким укором взглянул на простодушное лицо Прозорова. — Я честный человек… Сколько у тебя?

— Тысяча, — признался Прозоров и ласково погладил пустой карман. — С небольшим… Только ты мне куклу не подсунь, я проверю…

— Конэчно, о чем вопрос? Все на твоих глазах… Нужно только в тот двор уйти, а то менты сзади…

— Не-е, — трусливым голосом сказал Прозоров. — В тот двор, пожалуй, я с тобой не пойду. Там, небось, дружки твои… И вообще, знаешь, я передумал. Я лучше законным образом…

— Какие дуружки, слюшай!.. — хватая Прозорова за рукав, горячо зашептал брюнет, почувствовавший, что внезапная удача может уплыть. — Если там дуружки, в другое место отойдем, да? В какой хочешь подъезд…

— Не-е, — упирался робкий Прозоров. — Я лучше законно… Все ж таки тысяча, большие деньги… Что я жене скажу, если что?.. И потом, меня уже обманывали… Смотришь, на вид честный, поверишь ему, а он жулик…

— Чудак-человек! Твой же навар! Все на глазах, из рук в руки…

Спустя десять минут в глухом углу двора за гаражами, придя в сознание после кратковременного болевого шока и с трудом выбравшись из мусорного бака, весь шкворчащий от бессильной ярости Махмуд-Оглы Мирзабек, стряхивал с воротника картофельные очистки, яичную скорлупу и банановую кожуру, топал ногами и кричал набежавшим дружкам:

— Ишак! Зар-рэжу на фиг! Халдарык бешмык, билят! Клянусь мамой!

— Абулдак каралык! — стуча себя кулаком по голове, наседал на него бригадир ломщиков — Мухтияр Гизоев. — Где деньги, джиляп?

— Урус шайтан! — хлопая себя по всем карманам, упавшим голосом говорил Махмуд-Оглы. — Крыстьянин! Савсем совесть потерял…

— Деньги где, деньги? — вторил Мухтияру и брат его Бехтияр Гизоев, проводя ребром ладони у себя под горлом…

А между тем деньги, еще не пересчитанные, ехали на такси и пересекали уже Садовое кольцо.

Поезд наконец-то вырвался из пределов Москвы, преодолел долгие пригороды и, бойко стуча колесами, летел уже среди солнечных полей. Мелькали придорожные посадки, а в прогалах между ними открывались милые приметы провинциальной цивилизации, дорогие всякому русскому сердцу: покосившиеся коровники, останки брошенных тракторов, гигантские элеваторы с темными проемами выбитых окон и тучами воронья, одинокая необитаемая кузня, березовый перелесок, а за ним — сложные ажурные металлоконструкции, мирно почивающие среди эпической равнины…

“Нет, эту землю нельзя завоевать”, — думал Прозоров, точно возражая какому-то незримому оппоненту, и хотя в мысли этой не было никакой видимой логики, никакой разумной основательности, тем не менее, он чувствовал ее абсолютную верность и спокойную силу. Эта мысль была из разряда тех онтологических аксиом, которые ни в каких обоснованиях не нуждаются. Как-то: все люди смертны, земля круглая, вселенная бесконечна, дьявол существует…

— А доллар растет! — аккуратно складывая газету “Коммерсантъ”, удовлетворенным голосом добавил вдруг сосед Прозорова, болтливый самодовольный хохол, который, судя по следам побелки вокруг ногтей, ехал с заработков из Москвы и вез где-нибудь в потайном кармане трусов небольшую толику этих самых растущих долларов.

Иван Прозоров вздрогнул и вернулся в реальный мир. Плацкартный вагон жил своей дорожной автономной жизнью, люди пили чай, резали колбасу, переговаривались, шуршали целлофановыми пакетами. Где-то в дальнем конце плакал ребенок, хлопала дверь туалета…

Только теперь, оказавшись за пределами Москвы, в безопасном далеке от места совершения преступления, Прозоров почувствовал, в каком томительном внутреннем напряжении он находился все эти два часа. И напряжение это только теперь стало потихоньку отпускать его душу. Что ни говори, а это было первое его сознательное преступление, пусть не задуманное заранее, абсолютно не подготовленное, но все-таки совершенное им в здравом уме и трезвой памяти.

Чувствовал ли он угрызения совести? Как ни грустно в этом признаться — ни в малейшей степени!

Жалко ли ему было угнетенного представителя кавказской народности? Нет, откровенно говоря, нисколько не жалко.

И все-таки он испытывал внутренний дискомфорт. Попытавшись разобраться в данном чувстве, понял: его глодала всего лишь профессиональная досада от осознания халтурно сделанной работы. Он действовал наобум, как дилетант, без плана, без детальной и скрупулезной разработки акции, поддавшись безоглядному авантюризму и бесшабашной неосмотрительности, которые присущи скорее уличным хулиганам, но никак не профессионалам военной разведки.

“Ладно… Рано или поздно всякий может оступиться… — попытался он оправдать себя. — Но впредь, брат, нужно быть аккуратнее… ”