Андрей Воронин - Троянская тайна Страница 2

– Вот это как раз и кажется мне сомнительным, – сказал профессор. – Вы уж не взыщите, но я человек прямой и привык называть вещи своими именами.

В голосе его отчетливо прозвучали металлические нотки, гладко выбритый подбородок вздернулся так, что стариковские складки на шее почти разгладились, но все это не произвело на гостя видимого впечатления.

– А что такое? – с ленцой удивился он. – Я в самом деле в этой вашей живописи ничего не смыслю, я больше по технической части – машины там и всякое такое... Вы объясните толком, что с этой картиной не так, мне ваших намеков все равно и за сто лет не понять. Нет, правда, – добавил он почти просительно после долгой паузы, в течение которой Андронов испытующе разглядывал его поверх очков, – в самом деле! Честное слово, я сейчас как та неграмотная бабка, которая раз в жизни заимела сто долларов, пошла их менять, а они липовые... Что не в порядке-то? Картина настоящая?

– Подлинная, – вздохнул Андронов и указательным пальцем подтолкнул очки кверху, водворив их на переносицу. – Но! Видите ли, друг мой, существует такой зверь, технологией живописи называется... Так вот, чтобы написать на холсте картину или, как в нашем с вами случае, этюд, требуется прежде всего натянуть этот самый холст на деревянный подрамник и закрепить его с помощью гвоздей или, скажем, кнопок... Вы улавливаете ход моей мысли?

– Секу помаленьку, – бодро ответил гость. – Бабка моя, царствие ей небесное, вышивать любила прямо-таки до смерти. Так она всегда тряпочку на пяльцы натягивала. Это ведь то же самое, верно? Только пяльцы круглые и без гвоздей...

– Совершенно верно! – обрадовался профессор, помимо собственной воли беря привычный тон преподавателя, дающего урок туповатому, но добросовестному студенту. Протянув здоровую руку, он снял со стены миниатюрный пейзажик и перевернул его, демонстрируя гостю обратную сторону. – Видите? Края холста, завернутые на подрамник, остались чистыми. Краска на них отсутствует, зато, если удалить гвозди, останутся, сами понимаете, дырочки... Так вот, теперь попытайтесь представить себе, как будет выглядеть данный пейзаж, если его аккуратно, бережно вынуть из рамы и снять с подрамника. Представили? А сейчас сравните с тем, что вы мне принесли.

Гость вытянул шею, пытаясь разглядеть лежавший на столе этюд, а потом встал из кресла и склонился над столом.

– Да, – сказал он наконец, – разница налицо. Ни чистых краев, ни дырок... Ну, и что это меняет? Погодите-ка, – добавил он с изумлением, вглядевшись в лицо профессора, – вы что же, хотите сказать...

– Вот именно, молодой человек, – сухо подтвердил Константин Ильич. – Я хочу сказать, что картины выглядят подобным образом только в одном случае, а именно когда их варварски вырезают прямо из рамы, опасаясь быть застигнутыми на месте преступления. Этюд, несомненно, похищен, а поскольку он не значится ни в одном каталоге, я могу предположить, что похищен он из неизвестной мне частной коллекции. Отсюда вопрос: как он вам достался?

– Ха! – воскликнул гость, слегка обескураженный, но, казалось, ничуть не напуганный таким неожиданным поворотом разговора. – Так вот оно что! То-то я смотрю, что вы все ходите вокруг да около... Профессор, на самом-то деле все гораздо проще!

– Вот как? – с прежней сухостью вежливо удивился профессор.

– Ну конечно! Это же я сам, своими собственными руками... Вот дурак-то! Извините, профессор, это я не вас, это я себя имею в виду... Понимаете, разбирал бабушкино наследство – помните, я вам про бабушку-покойницу говорил? – и нашел на антресолях эту самую картинку. Смотрю, лохмотья какие-то по бокам, дырки... Некрасиво, в общем. Ну, взял ножницы и подровнял...

Профессор Андронов не поверил собственным ушам. Гость молол какую-то ахинею, хотя одет был вполне прилично, даже щеголевато, и идиотом вовсе не выглядел. На какое-то мгновение Константину Ильичу даже почудилось, что над ним попросту издеваются. На каждый заданный им вопрос у гостя немедленно находился ответ, и каждый следующий ответ был глупее предыдущего, как будто странный визитер не счел нужным заранее придумать более или менее правдоподобную легенду и сейчас нес что в голову взбредет, нимало не заботясь о том, поверят ему или нет.

"Впрочем, – напомнил он себе, – одинаковых людей не бывает. Что с того, что прилично одет? В наше время прилично одеться может любой жулик, любой бандит и вообще кто угодно. Человек, может быть, за всю жизнь не осилил и пары приличных книг, ни разу не переступал порога музея или художественной галереи, так откуда ему знать, что можно делать с картинами и чего нельзя? Можно даже допустить, что он не любит смотреть телевизор и не видел всех этих глупых фильмов, где лихие похитители в два счета вырезают из рам бесценные шедевры остро отточенным складным ножом... Зато о том, что старая картина может дорого стоить, ему слышать доводилось. Вот он и нашел знающего человека, который связал его со мной... Дурацкая, однако, история!"

– Странная история, – сказал он вслух. – И, уж вы меня извините, не очень правдоподобная. Я с большим уважением отношусь к человеку, который вас рекомендовал, и только это удерживает меня от звонка в милицию. Да и то, знаете ли...

– А вы позвоните, – обиделся гость. – Позвоните-позвоните, кто вам не дает? Пусть проверят, значится такая картина в угоне... то есть, я хотел сказать, в розыске, или не значится... Короче, профессор, времени у меня в обрез. Берете или нет?

Андронов задумчиво пожевал верхнюю губу, вздохнул и покачал головой.

– У меня принцип, – сказал он, – никогда не приобретать картин с сомнительным происхождением, не говоря уж о картинах краденых. Так мне, знаете ли, спокойнее, да и совесть чиста. Никоим образом не желая вас обидеть, я вынужден тем не менее отказаться.

– Без обид, – уверил его гость. – Предложу кому-нибудь другому. В конце концов, задвину какому-нибудь фирмачу, они от русской старины просто с ума сходят, любые бабки отвалить готовы.

– Минуточку, минуточку! – забеспокоился профессор. – Что значит "фирмачу"? Вы имеете в виду иностранца?

– Ну, натурально, кого ж еще-то?

– Ну нет, этого я вам не позволю! Не надо торопиться, молодой человек. Неужели вы не понимаете, что это наше культурное наследие? Допустим, вы от этого далеки, но поверьте мне на слово, нельзя этого делать! Вам все это не нужно, но откуда вы знаете, вдруг вашим внукам понадобится?

– Внуки, Константин Ильич, это теория, – возразил гость, делая шаг к столу с явным намерением забрать холст. – А недостаток финансовых средств – практика. Суровая, так сказать, действительность. Так, говорите, картина подлинная?

– Подлинная, подлинная, – взволнованно ответил профессор, загораживая собой стол. – Да постойте же! Я ведь не предлагаю вам оставить ее себе на вечное хранение! Сейчас я свяжусь с музеями, узнаю, кто может вам больше заплатить...

– Ну откуда у музеев такие бабки? – пренебрежительно произнес гость и потянулся к столу. – Дайте-ка...

Он отодвинул профессора локтем – небрежно, как очутившийся на дороге неодушевленный предмет, и взялся за уголок холста. Доктор искусствоведения Андронов давно отвык от подобного обращения и растерялся от неожиданности. Впрочем, он быстро оправился – дал себя знать характер, когда-то погнавший подающего надежды художника в окопы.

– Да как вы смеете?! – вспылил Константин Ильич. – Что вы себе позволяете?!

– А что я себе позволяю? – ненатурально изумился гость, деловито и небрежно сворачивая бесценный холст в трубку, как какой-нибудь плакат с фотографией звезды шоу-бизнеса. – Картина моя, так? Захочу – продам, захочу – в сортире повешу, а захочу – так и вовсе с кашей съем. Личная собственность, понял? Ну и отвали, старик, припарил уже!

– Что?! – опешил Андронов.

– Достал, говорю, придурок, – с ленивой наглостью опытного гопника, обирающего в темной подворотне беззащитную жертву, ответил посетитель.

Он менялся прямо на глазах, с явным облегчением сбрасывая с себя опостылевшую маску робкой вежливости, но ослепленный внезапно вспыхнувшим гневом профессор этого не замечал.

– Ах ты мерзавец! – выкрикнул он, неожиданно сорвавшись на фальцет. – Да я тебе сейчас всю морду побью!

С ним случился один из тех редких припадков безудержного гнева, которых так боялись многочисленные поколения студентов. Многие из них стали маститыми живописцами и искусствоведами отчасти благодаря этим вспышкам, во время которых Константин Ильич превращался в громовержца. Увы, в данный момент перед профессором Андроновым стоял вовсе не студент; честно говоря, позой и в особенности выражением лица посетитель сейчас больше всего напоминал профессионального костолома, остановившегося на пороге сырого застенка и прикидывающего, с чего ему начать – с дыбы или с иголок под ногти?

По-прежнему не замечая приключившейся с посетителем жутковатой метаморфозы, Константин Ильич замахнулся левой, здоровой рукой, намереваясь отвесить зарвавшемуся юнцу пощечину. То обстоятельство, что "юнцу" было никак не меньше сорока и что он был гораздо выше, массивнее и сильнее, профессора в данный момент ничуть не беспокоило. Он и не собирался мериться с наглецом силой; пощечина, которой он хотел наградить грубияна, была актом символическим, призванным выразить крайнюю степень владевшего Константином Ильичом раздражения. Любому нормальному человеку – нормальному, разумеется, в понимании профессора Андронова – этого хватило бы вполне. Другое дело, что ни один нормальный, в понимании посетителя, человек не позволил бы дышащему на ладан старикашке, да еще и калеке, хлестать почем зря себя по физиономии.