Повелитель Ижоры - Егоров Александр Альбертович Страница 2

Короче говоря, уже к своим пятнадцати Игорь Матюшкин был готовым реконструктором.

Правда, заняться реконструкцией в реале, как этим занимались тогда многие парни и даже вполне обеспеченные взрослые, у него не хватало смелости. Он просто читал и мечтал. Он даже не подозревал, что таких, как он, мечтателей среди его юных сограждан довольно много, – ведь у него не было компьютера с Интернетом, да и какой в Изваре Интернет?

Поэтому-то он увлеченно слушал Борькины рассказы и ловил каждое слово: слова эти складывались у него в голове в какие-то причудливые нагромождения, далекие от реальности, и это была совершенно особенная история, не та, что преподавалась в учебниках. Сам учитель и не подозревал, какие глубины открываются для пытливого слушателя за его случайно оброненными фразами (скажем с горечью: историк Борька всегда ленился заниматься настоящей наукой, за что и угодил в заштатную школу, а не в Англию на стажировку). Но Игорю и не нужна была достоверность. Его влекли тайны.

Тайный его побратим, по всей видимости, тоже задумал что-то чрезвычайное: он обменялся записками с Олечкой Артемьевой, задумался, порылся в карманах, затем притих.

Между тем Борис Александрович поглядел на часы:

– Итак, подведем итоги. Вы уже поняли, что история здешних мест была похожа на пирог, к которому каждое новое поколение поселенцев добавляло свой культурный слой. Разве что это новое всегда укладывалось поверх старого.

Кольт не удержался и хмыкнул. Историк даже не взглянул на него:

– Но это старое не могло исчезнуть без следа. Оно оставалось в поверьях, в легендах, в бессознательной памяти народа… Кто-то, не помню сейчас кто, удачно сказал: боги прежних религий всегда становятся чертями в новых…[5] – Тут Борька снова взглянул на часы, развел руками. – Ладно, на этот год хватит с вас. Сейчас звонок будет, отдохните. Потом снова соберемся, поговорим насчет субботы.

Колян повернулся к приятелю:

– Завтра я коньяк у папаши утащу, – пообещал он вполголоса. – Слышь, Гарик? У тебя в рюкзаке спрячем, чтоб Борька не нашел. А то ко мне он в сумку всяко залезет.

Еще пару секунд у юного Ингвара вертелись в голове образы иного времени. Потом он опомнился.

– Ну, давай, – отвечал он. – А кого еще возьмем?

– Да никого. Почти. У меня есть далеко идущий план.

– План?

– Ну да, – ухмыльнулся Кольт. – Еще какой забойный.

Раскурив таинственную папиросу, Кольт затянулся и глухо закашлялся, зажимая рот рукой. Протянул косяк Гарику. Тот осторожно втянул дым. Вещь была непростой, потому что вскоре в голове все поплыло, и своды палатки надвинулись, и даже чьи-то темные лапы вдруг полезли в окошко, затянутое сеткой от комаров. Воздух в палатке стал густым и клейким. Колян пошевелил пальцами, сглотнул и прохрипел:

– Хренасе, вставляет.

Они подождали еще немного. Электрический фонарик тускнел. Если на него смотреть долго, в глазах начинали плясать алые и оранжевые круги – у Игоря красные, у Кольта оранжевые.

– Это… была правильная мысль – в палатке, – снова сказал Колян. – Дым не уходит. Моя мысль.

– Погоди, – взмолился Матюшкин. – Тихо.

– Что тихо?

Вокруг и вправду было тихо. Песни кончились, костер догорел, все расползлись по палаткам, даже Олечка вернулась в свою. Час назад их с Коляном отсутствия никто даже не заметил, только Борька спросил: а где у нас Коля Мирский? – но Игорь друга не выдал.

Хорошо еще, что коньяк Борька не унюхал, наверно, потому, что сам что-то такое изредка глотал из фляжки, – а чего ему было бояться, все свои.

– А она ничего трахается, – сказал вдруг Кольт. – Сама на все идет.

– Артемьева? – зачем-то спросил Игорь.

– Ну а кто. Ты бы хотел?

– Не твое дело.

– А с кем бы ты хотел?

Игорь скрипнул зубами.

Кто-то поскребся снаружи в палатку, и Кольт отскочил в дальний угол.

– Вы чего тут делаете? – прозвенела, разъезжаясь, молния, и Олькина голова из темноты просунулась внутрь.

– А, вот это кто, – пробормотал Колян. – Вот измена.

– Ничего себе, кумар какой. Вы чего-нибудь еще соображаете?

– Многое, – заметил Колян.

– А я заколку потеряла. Там, в лесу. Смотри, все волосы перепутались.

Теплая – только что из спальника, – в своих тонких брючках она уселась между ними, и у Игорька голова пошла кругом. В соломенных Олечкиных волосах запутались сосновые иголки. От нее пахло смолой и дымом. И еще чем-то, сладким и острым: такого запаха Игорь еще никогда не слышал. «Хельги, – прошептал беззвучно Ингвар. – Да, я хочу. Да». Ольга пошарила рукой в темноте (фонарик совсем потух), оперлась на его колено. Он накрыл ее ладонь своей, горячей.

– Гарик? – Олечка обернулась со смехом. – Ты чего?

Она хотела пожаловаться Коляну, но что-то ее удержало. И еще ей стало интересно: как поведут себя друзья, если узнают…

– Я пойду, – сказал вдруг Игорь. – Я тут лишний.

Ответом было молчание. Девушка высвободила руку, отодвинулась. Тогда он выбрался из палатки, задернул полог и побрел прочь. Над ним шумели сосны, как шумели они и тысячу лет назад – равнодушно и бессмысленно.

У потухшего костра он остановился, сел на теплую еще землю, обхватил голову руками.

– А я-то мечтал, что ты будешь со мной, Хельги, – бредил он вслух. – Ведь это я тебя люблю. Я, а не он.

Ингвар облизнул пересохшие губы.

– Но он мой побратим, Хельги, – словно бы отвечал он сам себе. – Я не могу убить его. Мы поклялись в вечной дружбе. Даже из-за тебя я не могу убить его.

Из палатки не доносилось ни звука. Только ветер шумел в ветвях.

Тогда Ингвар поднял голову: звезды мерцали в фиолетовом небе, серебристый череп луны глядел на него недобро, и холодное безумие поднималось в нем, будто он объелся магических грибов и стал берсеркером.

– Если я не могу убить его, я могу убить себя, – медленно произнес он. – И когда это случится, ты уйдешь вместе со мной, Хельги. Возлюбленная должна всюду следовать за своим ярлом[6]. Ты ведь пойдешь за мной?

Он поднялся на ноги и огляделся. Пошатываясь, сделал несколько шагов. Опершись о ствол громадной сосны, для чего-то посмотрел вверх: злая луна скрывалась среди ветвей. Он отступил на шаг – луна вновь появилась.

– Боги все видят, – промолвил он.

В кармане куртки лежал складной нож. Прислонившись спиной к сосне, Игорь достал его, на ощупь раскрыл, провел пальцем по лезвию. Нож был тупым.

Он помедлил. Подумал. Затем осторожно положил ножик на землю, скинул куртку (под ней была дешевая застиранная футболка), снова взял нож в руку. Переложил в левую. Потрогал пальцами шею: где-то возле горла пульсировала жилка, даже (как ему показалось) медленнее, чем обычно.

Это называется сонной артерией, думал он. Если ее перерезать, кровь вытечет быстро. Умереть – уснуть.

Да. Запястья перерезают только дураки и женщины, думал он. Он-то знает, как нужно. Нужно одним резким движением глубоко вспороть мягкие ткани – после этого нож можно бросить. Кровь хлынет фонтаном, потом поток ослабнет, и у него закружится голова. Затем, вероятно, он упадет навзничь. Главное – в первый миг не вскрикнуть. Однажды, когда он выстругивал рукоятку для боевого топорика, нож сорвался и врезался ему в руку. В кисть руки, возле самого запястья. Нож уперся куда-то, наверное, в кость. И он вскрикнул от боли.

Это было два года назад. Теперь большой палец плохо сгибается. Вот и шрам на память.

Но тогда он был маленьким и слабым. Теперь нет.

Он горестно усмехнулся, зажал ножик покрепче и прижался спиной к теплой шершавой сосне. Закрыл глаза.

– Эй, – позвал его кто-то знакомым шепотом. – Э-эй. Матюшкин, ты где?

Руку свела судорога. Игорь выронил нож, тот стукнулся о корень, блеснув в лунном свете, отлетел в сторону.

– Ты чего тут делаешь один? – Ольга стояла перед ним, ее грудь была обтянута тесной маечкой, будто нарочно. – Ты обиделся?