Троянская тайна - Воронин Андрей Николаевич Страница 20

Подходя к подъезду, она почувствовала странное смущение и желание остаться никем не замеченной. Ничего подобного Ирина Андронова не испытывала с тех давних пор, когда двадцатилетней девчонкой бегала на свидания к одному скульптору, хорошему знакомому отца, с женой которого Ирина, увы, тоже была хорошо знакома. Они встречались в съемной комнатушке на Васильевском острове, и у них была любовь, горячая и страстная (по крайней мере, со стороны Ирины), которая за каких-нибудь три месяца сгорела дотла, оставив после себя только холодный пепел воспоминаний да ощущение неловкости, которое эти воспоминания вызывали.

Ирине было бы проще, если бы она действительно спешила на тайное свидание с любовником. Таких вещей она, слава богу, перестала стесняться уже давно, поскольку они были вполне естественными. Тайное свидание – это одно, а тайная встреча с генералом ФСБ и его загадочным и довольно неприятным помощником – это, господа, совсем другое дело, и некоторым хорошим, очень уважаемым людям оно, это дело, могло бы показаться даже более постыдным, чем самое разнузданное публичное проявление похоти...

Пешком поднимаясь по лестнице, Ирина поймала себя на том, что думает об этом странном Глебе Петровиче с его темными очками, непроницаемым, будто лишенным возраста лицом и голосом, в котором постоянно слышался некий иронический оттенок, звучавший независимо от того, к кому он обращался: к Ирине, к билетерше в Третьяковской галерее, к начальнику отделения милиции или к своему шефу, генералу Потапчуку. При первой их встрече Глеб Петрович отрекомендовался охотником за головами. Это прозвучало как довольно злая шутка, но интуиция подсказывала Ирине, что доля истины в этой шутке значительно выше той, на которую она могла бы согласиться, коль скоро речь шла о ее знакомом. Ну, пусть не знакомом в привычном понимании этого слова, а о человеке, с которым ей по воле обстоятельств предстоит довольно тесно сотрудничать... Тем более! Знакомого, даже очень хорошего и близкого, можно не видеть неделями и годами, а этот Глеб Петрович теперь все время будет где-то поблизости. Более того, этого "охотника за головами" с черными линзами вместо глаз Ирине теперь волей-неволей придется ввести в круг близких ей людей. Они ничего не заподозрят, а он будет ходить между ними, как затесавшийся в стадо овец голодный тигр, и будет прислушиваться, приглядываться, принюхиваться...

Она мысленно одернула себя. В конце концов, у нее просто нет выбора! Только эти люди способны помочь ей во всем разобраться. Сама она уже пробовала и только еще сильнее запуталась в своих сомнениях. Она сомневалась во всем: и в официально установленной причине смерти отца, и в подлинности картины, и даже в собственном здравомыслии. Распутывание загадок, разрешение сомнений – их профессия, их компетенция, в этом Виктор абсолютно прав. На солдафонов, привыкших развязывать любые узлы при помощи холодного оружия, они, слава богу, непохожи; даже этот Глеб Петрович с его сомнительным юмором и черными очками непохож, не говоря уж о генерале. Вот пусть и разбираются, а она, если понадобится, поможет, поскольку сама все это затеяла. И помощь ее строго ограничится рамками искусствоведения, на большее пускай не рассчитывают – стучать на своих знакомых и помогать вербовать из них сексотов она не станет даже под страхом смерти.

"Дура набитая", – подумала она, подводя черту под своими размышлениями, и позвонила в дверь.

Дверь была черная, кустарным способом сваренная из листового металла на прочной стальной раме. Установили ее, по всей видимости, в конце восьмидесятых или начале девяностых, при самом разгуле демократии, когда страшно было не только выходить на улицу, но и сидеть дома перед телевизором. Зато глазок здесь стоял серьезный – здоровенный, выпуклый, с круговым обзором, позволявший видеть всю лестничную площадку и не оставлявший никаких "мертвых зон".

Изнутри послышались быстрые мягкие шаги, потом противно лязгнуло железо, и дверь бесшумно распахнулась, показав Ирине изнанку. Изнанка была в точности такой, какой Ирина ее представляла, – голая рама из стальных уголков с привинченным к ней массивным замком. За первой дверью находилась вторая, предназначенная для тепло– и звукоизоляции, а в тамбуре между ними, приветливо улыбаясь, стоял этот тип, Глеб Петрович, даже в полумраке прихожей не потрудившийся снять темные очки. "Интересно, что он в них видит? – подумала Ирина и, ответив на приветствие "охотника за головами", вошла в квартиру.

Сиверов запер за ней обе двери и предложил пройти в комнату, заранее предвкушая впечатление, которое произведет на эту богатую штучку то, что она там увидит. Собственно, представление началось сразу же, прямо тут, в пустой прихожей, когда уважаемая Ирина Константиновна испуганно вздрогнула и шарахнулась от половицы, которая, как живая, взвизгнула под ее ногой.

– Спокойно, – сказал Глеб, не делая попытки поддержать ее под локоть во избежание гневных взглядов, резких телодвижений и иных нежелательных эксцессов. – Это просто половица. Дом старый, и полы тут не перестилали, наверное, со дня постройки. Чтобы дом был домом, в нем должны жить люди.

Ирина бросила на него заинтересованный взгляд через плечо.

– А здесь?..

– А здесь – оперативная квартира, уже не знаю, сколько лет. Возможно, всегда ею была, а может быть, стала при Иосифе Виссарионовиче, когда прежний хозяин отправился прогуляться на Колыму. Знаете ведь, как это бывало в те времена... Да вы проходите, вам Федор Филиппович все объяснит. Проходите, проходите, не бойтесь.

Ирина не стала говорить, что не боится, а только независимо вздернула подбородок и решительно двинулась вперед, больше не обращая внимания на пронзительный скрип отстающих половиц. Прихожая тут была довольно длинная, и, пока Ирина шла вдоль нее, у нее возникло странное ощущение, что "охотник за головами" не последовал за ней, а остался караулить у двери, отрезая путь к отступлению. В следующее мгновение она поняла, откуда взялась эта странная идея: половицы скрипели только под ее ногами. Она обернулась и невольно вздрогнула, увидев в полумраке прихожей прямо у себя за спиной блеск темных очков и веселую насмешливую улыбку Сиверова.

– Я здесь уже пару раз прошелся, – спокойно объяснил Глеб Петрович, который, к немалому раздражению Ирины, легко угадал причину ее испуга, – и запомнил, какие доски скрипят, а какие ведут себя тихо.

"И интеллигентно", – вдруг захотелось добавить Ирине, но она, естественно, промолчала. Это была их с Виктором шутка, и посвящать в нее посторонних она не собиралась.

Войдя в просторную, с высоким потолком и большим окном комнату, Ирина слегка опешила. Из мебели здесь имелись только колченогий журнальный столик да пара продавленных кресел с матерчатой обивкой, один вид которой вызывал брезгливость и навевал мысли о всевозможных разновидностях кожных и желудочно-кишечных заболеваний. На полу вместо ковра лежал толстый слой пыли, затейливо, прямо как сугроб в зимнем лесу, испещренный следами – не птичьими и заячьими, естественно, а человеческими. Оконные занавески здесь также заменяла пыль, наружный слой которой представлял собой оставленный недавним дождем сложный волнистый узор. Под потолком вокруг голой, засиженной мухами лампочки синеватым облачком плавал табачный дым; упомянутые мухи в преизрядном количестве покоились между оконными рамами, задрав кверху скрюченные лапки. На пыльном подоконнике стояла грязная пепельница с окурками, а на столе красовалась чистая, свежевыглаженная крахмальная скатерка (час назад тайно похищенная Федором Филипповичем из собственного комода, о чем Ирине было вовсе не обязательно знать). На скатерти стояли бутылка коньяка, бутылка шампанского, коробка шоколадных конфет, а также пузатая коньячная рюмка (одна), простенький стеклянный фужер с золотым ободком (один) и граненый "мухинский" стакан емкостью двести пятьдесят граммов, тоже один.

В одном из кресел сидел Федор Филиппович, который при виде Ирины немедленно поднялся и склонил голову в вежливом поклоне без малейшего оттенка шутовства или иронии.