Сергей Зверев - Закрытая информация Страница 21

Авторитетнейший в уголовных кругах питерский налетчик, промышлявший гоп-стопом еще при царизме, работавший с самими Леней Пантелеевым и Левой Задовым, «заслуженный» ветеран преступного сообщества по прозвищу Моня Жидок был этапирован из Александровского централа чалить срок в суровом северном климате.

Пожилой налетчик, родившийся на Херсонщине, согретой знойным украинским солнцем, Север на дух не переносил. Прозвище, намекающее на принадлежность к еврейскому роду, он получил за мягкое малороссийское произношение, на котором говорили выходцы из еврейских местечек, наводнившие столицу империи после упразднения черты оседлости. Кроме того, Моня специализировался на ограблениях состоятельных владельцев ювелирных магазинов, среди которых было много евреев.

Прибыв в лагерь, он пожелал воочию увидеть местную достопримечательность – свирепого азиата, поднявшего руку на честных фраеров, а заодно определить его судьбу.

Патриарха уголовного мира привели в барак. «Шестерка» из свиты угодливо подставила табуретку под седалище Мони.

– Покажите этого тунгуса! – проскрипел старорежимный авторитет.

Ростовский жиган Клим, приободрившись в присутствии такого козырного туза, за спиной которого стояли легионы уркаганов гулаговских лагерей, крикнул:

– Чушка! Колдыбай сюда! – он добавил ругательства, считавшиеся неприличными даже в воровской среде.

Моня одернул щербатого вора:

– Ты кипеш не разводи! Я с тунгусом по-человечески калякать буду.

Осмотрев хлипкую фигуру Ульчи, он недоверчиво хмыкнул:

– И ты, дохляк, блатарей завалил? Не верю! Клим, подь сюда! – поманил Моня Жидок собрата по бандитскому ремеслу.

Тот, шепелявя разбитым ртом, имел неосторожность огрызнуться:

– Чего Клим? «Шестерок» не хватает?

– Тебе, фуфлогон, табуретки на башке давно не ломали? – невзначай поинтересовался Моня. – Затухни, фраер захарчеванный!

Он встал и тут же схватился за поясницу, согнувшись пополам, по-старчески охая.

Ульча правильно использовал момент.

Не обращая внимания на угрожающее шипение «шестерок» и телохранителей почетного налетчика, он подошел к Моне, резким движением приподнял одежду и приложил ухо к пояснице.

– Болит, как будто камчой хлещут, да?

– Хуже, – простонал тот страдальческим голосом.

Утренние туманы и вечерние холода обострили приступы ревматизма, мучившего вора с сорокалетним стажем.

– Лечить буду! – строго, с интонацией медицинского светила, не терпящего капризов пациента, произнес Ульча. – Весной травку в тайгу собирать пойдем, совсем здоровым станешь! Крепкий старик, зря сидишь много, кости сгибаешь… – тарабарским языком выдавал он диагноз ошеломленному Моне. – Тебя к шаману нашему отвезти, бегал бы зайцем!

– К шаману… заяц… сижу много? – повторял Моня Жидок как заведенный, согласившись в конце с мнением этого удивительного человека. – Укатало меня, паря, по дальнячкам. Пятый срок сгрызаю…

Резвый бег стареющему налетчику Ульча вернуть не смог, но боли в пояснице снял. Древнее таинство врачевания передавалось в его родном кочевье из поколения в поколение, и монастырские рукописи, написанные на пергаменте буддийскими монахами, посещавшими Тибет, Ульча также читал. Не все успело выветриться из светлой головы бурята, не выбили на пересылках энкавэдистские вертухаи приобретенные трудом знания. Они сослужили зэку, осужденному по страшной пятьдесят восьмой статье, хорошую службу.

Моня Жидок от своего имени передал весточку по игарским лагерям всем блатарям-приятелям: «Я зарубку кладу, Шаман – зверь упрямый, если кто прижмотит, прикрою мякотью дых…»

Расшифровывалось послание с фенечки примерно так: «Я клянусь, Шаман, то есть Ульча, – порядочный человек, хоть и не из блатных. Если кто его обидит, Моня задушит обидчика собственными руками».

Устная охранная грамота оберегала друга Дмитрия и после смерти Мони Жидка, замороженного охраной в штрафном изоляторе лютой зимой тридцать девятого года.

Старый ворюга слишком часто качал права, раздражая лагерное начальство. Папа зоны, подполковник НКВД Дегтярев, упившись на новогодние праздники, поделился заветной мечтой с подчиненными:

– Хоть бы он поскорее сдох! На зоне двоих хозяинов быть не должно!

Дегтярев был умным, вертухаи – глупыми. Четырех энкавэдэшников, уморивших авторитета в шизо на радость шефу, уголовники зарезали вместе с семьями. Трупы со следами пыток, спрятанные в прорытом тоннеле под «запреткой», нашли сторожевые собаки, поднявшие жуткий вой.

Ульчу, словно по наследству от Мони, принял подполковник Дегтярев.

На митинге, посвященном дню рождения товарища Сталина, подполковник провозглашал здравицы в честь «отца всех народов». Лагерь инспектировала комиссия Наркомата внутренних дел, прибывшая из самой Москвы, и Дегтярев очень старался перед столичными товарищами.

Он орал, напрягая голосовые связки. Казалось, верхушки деревьев колеблются от надсадного крика подполковника.

Зэки, наблюдая за потугами папы, шутили:

– Зуб даю, от его гырканья Игарка вспять потечет!

Дегтярев надорвался. У него от крика вылезла грыжа, и он не поспевал за комиссией. А это было опасно: оставлять без присмотра московских товарищей. Мало ли куда сунут нос, мало ли кто настучать может, и вообще посчитают товарища Дегтярева саботажником, и прости-прощай привольное житье хозяина зоны.

Подтягивая отвисшую килу, шаром бьющуюся о галифе, подполковник Дегтярев материл уехавшего неделей раньше врача:

– Сучий потрох, чтоб тебя разорвало. Как чуял, гад, когда смыться!

Председатель комиссии, армянин, перетянутый новенькой скрипучей портупеей, недружелюбно косил черным антрацитовым глазом:

– Слюшай, ты чем недоволен?.. А?.. Мне что, Лаврентию Павловичу докладывать?.. Дегтярев устал?.. А?..

Дегтярева то ли от страха, то ли от боли осенило. Он вспомнил о зэковском врачевателе, выходившем Моню Жидка.

– Грыжу вправлять умеешь? – спросил подполковник, спуская штаны, когда подталкиваемый вертухаями Ульча приоткрыл дверь.

– Коняшек в колхозе холостил, бычкам яйца резал… – не без ехидства отвечал пообтертый лагерной житухой бурят, – грыжу вправлю!

– Ну ты, поосторожнее! – покрываясь испариной, пробормотал начальник, путаясь в завязках кальсон дрожащими пальцами.

Выхода у него не было. В плане мероприятий значились банкет, охота, попойка на природе. С вывалившейся грыжей его хватило бы только на скромное чаепитие.

Ульча задачу выполнил блестяще. Утром подполковник подошел к председателю комиссии строевым шагом…

Отец Дмитрия дружбу со старым бурятом осуждал. Сын целыми днями пропадал в степи. Учитель истории жаловался на непонятные высказывания Рогожина-младшего, попахивающие антисоветчиной.

– Он меня ставит в тупик своими вопросами! – сетовал недавний выпускник пединститута, не выходивший из запоя, вызванного неудачным распределением в сельскую школу. – Прицепился с каким-то восстанием монголов и бурят двадцать восьмого года против советской власти. Я вашему сыну втолковываю – мы принесли цивилизацию полудиким кочевникам, а он ерничает: «Не дороговато ли они заплатили?» Мне непонятно его увлечение историей Гражданской войны, ведь есть темы поинтереснее! – молодой человек пыжился, пытаясь подыскать подходящий пример, но его мозг был занят планами побега в город. – Рекомендую, товарищ Рогожин, приглядеться к окружению сына. На него кто-то дурно влияет, – отворачиваясь в сторону, чтобы не дышать перегаром, советовал начинающий педагог.

– Дима, прекрати встречаться со стариком! – просил отец, горбясь над обеденным столом.

– Ты мне запрещаешь видеться с Ульчой? – тихим, дрожащим от обиды голосом спрашивал сын.

– Я служу на режимном объекте. Рядом граница. Надо быть бдительным, – произносил трафаретные фразы Рогожин-старший, мешая ложкой густой суп из концентратов, заправленный говяжьей тушенкой. – Старик – подозрительная личность. Вертится вокруг части. Он сидел?

– При Сталине полстраны сидело! – угрюмо насупившись, твердил рано повзрослевший подросток.

– Откуда ты это взял, щенок? – взрывался отец. – Собрался в Суворовское училище поступать! На, выкуси! – скрученная дуля оказывалась под носом Дмитрия. – Диссидент сопливый! Тебя в пэтэушники не примут! Учитель истории выше тройки в аттестат не поставит! Задолбал его идиотскими вопросами!

Сережка, младший братишка, заливался плачем, вымазывая кашей, падающей изо рта, подвязанный слюнявчик.

Масла в огонь подливала вторая жена отца, мать ревущего карапуза, мачеха Дмитрия:

– Ты карьеру папину ломаешь. С таким сыном нам вовек из этой дыры не выбраться. Его однокашники по училищу полковничьи звезды носят, в Германии служат, а мы… – Она сгребала в охапку младенца, мусоля его рожицу полотенцем.

Дмитрий выбегал прочь. Вслед ему неслось: