Эльмира Нетесова - Стукачи Страница 22

Первое молоко, как и первые яйца, распорядился председатель привозить в детсад, для своих колхозных ребятишек, давно отвыкших от вкуса молока.

Бабы Масловки, увидев такое, плакали от радости. Старухи просили Господа спасти и сохранить председателя.

На следующую весну, когда вернулись в Масловку с войны мужики-калеки, уговорил их Иван Степанович, упросил. И, выкупив у пригородного хозяйства саженцы, разбил сад вместе с вернувшимися фронтовиками, старухи заложили ягодники. А калеки целыми днями мастерили ульи.

Пусть и не очень понимали замысел. Но послушались. Много доброго рассказали им в семьях о Самойлове.

К концу весны полсотни ульев были привезены к гречишному полю, и первые рои пчел вскоре загудели над цветками гречихи.

В этом году в «Заветах Ильича» появился первый трактор. «Фордзон» оседлал вернувшийся с войны в деревню танкист Виктор Ананьев.

Его уговаривать не пришлось. Сам вызвался и сутками не слезал с трактора.

В ту весну колхоз удвоил посевные площади. И большую половину полей засеял семенами сортовой пшеницы.

Выровнялась, расправила плечи первая деревенская улица. По ней, кобенясь друг перед другом, наяривая на голосистых гармошках, пошли вечерами на гульбу недавние подростки. Грудь колесом держали. И хотя усы еще не у всех пробиваться начали, озорные частушки про девок горланили на всю деревню.

А она выпрямлялась с каждым днем. Вон уже и правление колхоза, и свой клуб построили. Детский сад-ясли да медпункт. Телятник старики поставили. Завелось свое парниковое хозяйство. И все — Самойлов всюду успевал.

Казалось, он не спал, днем и ночью на полях и фермах, на телятнике, птичнике, пасеке, на кирпичном заводе. Еще и с людьми говорил, в райцентр мотался. Обо всем и обо всех помнил, ничего не забывал.

В районе, помня, куда привезли Самойлова, не торопились проверять колхоз. Знали, более отсталого хозяйства во всей области не было. Уезжали из этой деревни люди. Никто не хотел оставаться и работать в Масловке. Говорили, что эту деревню осталось облить только бензином и сжечь. Себе дешевле будет. Мол, гиблое место, проклятое людьми и Богом.

Здесь даже немцы в войну не остановились. Увидели деревню и в ужасе проехали. Наверное, за чумную приняли. Ни в одну избу не вошли, ни с одним человеком не говорили. Никакого сопротивления и радости не приметили на лицах человеческих. На Масловку за всю войну ни одного снаряда не упало.

— Пожалели добро изводить, — двусмысленно шутили о себе деревенские.

И в райцентре считали, что понадобятся долгие годы, чтоб оживить деревню, поставить ее на ноги.

А Масловка уже смотрела на мир подбоченясь. Наливалось колосом поле. Ни одного бездельника в деревне не было.

Шестнадцать новых домов, словно в сказке, выросли на одной стороне улицы. Вокруг домов, заботливо пересаженные, цвели яблони, вишни, сливы.

А из райцентра провели в Масловку радио и свет.

В тот день, когда колхоз кончил свою вторую посевную, а пасечники качали первый мед, радио, установленное в правлении колхоза, объявило о победе над Германией.

Эта весть облетела колхоз мигом. В секунды. И люди, забыв обо всем на свете, побросали работу, вернулись в деревню.

На столах хмельное объявилось. Подвыпившие мужики-фронтовики в воспоминания ударились.

Ивану Степановичу не подходить бы к ним, да досада взяла. Не за свое кровное, за колхозное душа болела. Когда завидел пьяное сборище, подошел тут же. И высказал все, что думал:

— Работу оставили? Празднуем! А колхоз хоть пропади? Коровы с телятами без пастухов, куры без присмотра, завод остановили, поля без полива, пасека и парники брошены на произвол, а вы пьянствуете? Жир завелся в задницах? Кто хозяйство бросает? Не рано ли заелись? Иль забыли, какое время нынче? Не день — минута дорога! Живо выметайтесь отсюда! Чтоб духу вашего не видел! Сад не обкопан, не подкормлен, а вы пьете здесь! Праздновать будете, когда работы закончим!

— А ты что за указчик выискался? Давай, проваливай, пришлая рожа! Не то вкинем тебе за все! Покуда мы воевали, ты тут за юбки наших баб прятался, интендант ветеринарской службы! Но мы люди! Не скоты! Мы этот праздник своей кровью и здоровьем увечным заслужили! А ты — вали отсель! — встал пошатываясь Ананьев.

Иван Степанович не двинулся с места. Ждал. Оглядел колхозников. Те тоже молчали, ожидая развязки.

— Со сколькими бабами ты переспал, покуда мы на передовой дохли? Свою шкуру сберег. Цел и невредим, как боров. Вот и вкалывай, коль победа наша тебе — не праздник, — дохнул в лицо сивушным перегаром и хотел схватить Самойлова за грудки. Тот перехватил руку тракториста, закрутил за спину. Виктор взвыл. Самойлов отшвырнул его и спросил резко:

— Кто следующий?

— Наших мужиков бить? — полетел в председателя опустошенный штоф. Самойлов успел увернуться и, схватив бросавшего за шиворот, выкинул из-за стола.

— Вон из колхоза! — крикнул зло. И пригрозил: — Сегодня выселю из дома, вместе с семьей! С волчьим билетом, как бродягу и пьяницу! Чтоб званье фронтовиков всякая мразь не позорила! Чтоб через час со своим барахлом на большаке были. Понятно? И со всеми так поступлю, кто через час не окажется на работе! — гремел председатель впервые на всю улицу.

Колхозники до этого дня не слышали его крика, считали, что Самойлов и не умеет ругаться. И вдруг прорвало… Довели человека, вынудили.

В считанные минуты застолье опустело, утихло. Исчезли столы, разбежались люди. Иван Степанович, проверив, все ли на своих местах, вернулся в правление. Там его уже ожидала заплаканная баба, это ее мужу велел Самойлов убираться из деревни.

— Простите его. Ради детей. Не прогоняйте из деревни. Некуда нам идти, — выла баба.

— Отчего ты пришла? В чем провинилась? Где твой герой-фронтовик? Иль на трезвую голову храбрость потерял? Мне с тобой говорить не о чем! Да и с ним. Чего воешь? Не вдовая! Пусть мужик о семье позаботится теперь. Но не в нашем колхозе! Дом освободили? — спросил хладнокровно, спокойно.

— Нет.

— Не заставляйте меня применить к вам крайние меры, — предупредил жестко.

— Какие? — ахнула баба.

— Вызвать милицию. Она найдет, куда вас переселить.

— Не повторится дури, — обещала баба за себя и мужа.

— С меня и этого хватает. Другим наука будет. На вашем примере убедятся, будут разумнее, — и, дав женщине час на сборы, выгнал из правления, чтоб не мешала работать.

Вскоре заявился и сам виновник скандала.

— Меня с дому сгоняешь? А по какому праву! Я тут родился! А ты кто?

— Здесь труженики жить будут. Пьяницам места не будет! И живо выметайтесь! Новые дома не для бездельников!

— Верни мне мой дом!

— Сейчас верну! — взялся за телефон Иван Степанович.

— Зачем шуметь, мужики? К чему все это, Степаныч? Оставь телефон. Давай поговорим по-человечески! — предложил внезапно появившийся Ананьев. — Виноваты мы. Обосрались. Слов для оправданий нет. Но ведь живые люди. Лошадь об четырех ногах, а и та спотыкается. И никто, ее за это не убивает и не гонит со двора. Хозяин должен сердце иметь. Понятно, что ты устал. Но и мы не с праздника домой вернулись. Позволили слабину в кои веки…

— Нашли время! — вставил Самойлов.

— Да пойми! Победа для нас как день рождения! Могли не дожить, не вернуться никогда. А мы — живы! Иль за это нам у тебя прощенья просить? Ведь сам воевал. Пойми нас, дураков, что лишнее болтали. Его и меня. И точно творю, больше этого не повторится.

— Договорились, — согласился Самойлов.

И больше никогда не натыкался в колхозе на пьянки и застолье.

Набирала деревня силу. Росли посевные площади. Не одна, жалкая, а целых четыре фермы коров появилось в Масловке. Два больших птичника отстроились. Пасека давно перевалила за пятьсот ульев. В деревне лишь пять старых лачуг оставалось заменить новыми, кирпичными домами. Даже дорога в райцентр и колхозная улица до самых ферм были заасфальтированы.

Приехали и специалисты — ветврач, агроном, зоотехник, фельдшер.

Иван Степанович мечтал теперь построить свою школу. Он радовался каждому трактору, плугу, машине. В этом он находил свой смысл в жизни. Другой радости у него не было.

Не завел человек семью. Не повезло. Хотя и была любимая. Не успел ей сказать. Война помешала. И, одев девчонку в военную форму, отправила на фронт медсестрой. Через неделю прямое попадание в блиндаж, оборудованный под госпиталь, унесло жизни раненых и медсестры…

Он долго стоял тогда у воронки, обугленной взрывом и горем. Не плакал. Сердце словно окаменело. И навсегда, на всю свою жизнь решил схоронить в себе мужика. За все годы ни в одной бабе не видел женщину для себя.

А чтоб забыть и забыться, загружал себя работой так, что никто бы другой не выдержал такого напряжения и перенагрузок.

Он жил по-походному, не заботясь о своем здоровье, уюте. Не покупал ничего лишнего. Жил одиноко, сурово, как на войне.