Евгений Сухов - Убить Сталина Страница 23

Таврин сел на стул напротив стола и тотчас осознал все неудобства этого положения. Стул был небольшой, с коротенькой спинкой, и стоило только откинуться назад, как острый, обитый железом край неприятно врезался в спину. Да и стоял он немного под углом к столу, чтобы ответить на вопрос, надо было слегка поворачивать голову.

— Можете начинать через пару минут.

Редлих ушел. Его кабинет находился через дверь. Прошло минут пять, но Мартынюк молчал. Наверняка в это время Роман Николаевич, нацепив на голову наушники, с интересом ждал начала допроса, посматривая на вращающиеся бобины магнитофона.

Тарас Мартынюк не спешил начинать допрос, наслаждаясь своей пусть короткой, но весьма реальной властью. Даже принялся перекладывать бумаги, лежавшие на столе, внимательно вчитывался в их содержание. Весьма эффективный способ, чтобы вывести допрашиваемого из равновесия, не выдержав ожидания, тот сам попросит, чтобы ему задавали вопросы.

Не дождешься!

Наконец Тарас поднял недобрые, пристальные глаза. Некоторое время он сверлил Таврина пронзительным взглядом, после чего угрожающе выдавил сквозь зубы:

— Как ты сюда попал, большевистский выкормыш?

Первым желанием Таврина было задушить Мартынюка здесь же, за столом, — вцепиться в горло пальцами и выдавливать из него жизнь по каплям, пока он не издохнет. Петр даже приподнял руки, чтобы осуществить задуманное, но потом, трижды неслышно выдохнув, спокойно опустил руки на колени.

Колпак лампы был приподнят, и свет нещадно бил по глазам. Мартынюк внимательно следил за его лицом, стараясь заметить малейшую перемену в нем.

— Большевичок, чего это ты меня глазами-то сверлишь? Может, тебе не нравится, что я говорю?

Пальцы, стиснутые в кулаки, не без усилия разжались. Разведчик обязан сохранять самообладание даже в самые критические минуты. Возможно, что это всего лишь последняя проверка перед решающим этапом задания.

Намотав нервы на кулак, Таврин, повернувшись вполоборота, сказал как можно спокойнее:

— С чего это ты вдруг решил, что я большевик?

В его голосе прозвучало столь нужное сейчас ехидство, а ведь какую-то минуту назад ему казалось, что он разобьет о хребет Мартынюка стул, на котором сидел.

На какой-то миг Мартынюк смешался. По растерянному лицу украинца было заметно, что он ожидал приступа ярости, готов был услышать в ответ на свои вопросы оскорбления, но вот чего не сумел предвидеть, так это холодно-безразличного тона. Его растерянность продолжалась какое-то мгновение, и уже следующий вопрос был задан с ядовитой любезностью:

— А потому что тебе при Советах хорошо жилось. Кем ты там был, кажется, бухгалтером? Чего же тебе на коммунистов-то обижаться? Имел денег столько, сколько хотел, жрал столько, сколько мог. Не думаю, что ты встретил немцев с распростертыми объятиями.

Вновь пальцы Таврина невольно сжались в кулаки, но его лицо оставалось спокойным. Каким и должно было быть. Хорошо, что в свое время он сумел просчитать этого Мартынюка, иначе непременно бы сорвался от его наглой нахрапистости. Спокойствие прежде всего. Обыкновенный провокатор, каких можно отыскать в любом большом коллективе, возможно, даже один из личных агентов Редлиха, который вообще любит опутывать разведшколу паутиной, заставляя курсантов наушничать друг на друга. После допроса он обязательно вызовет Мартынюка к себе и потребует от него подробнейшего отчета о состоявшемся разговоре. Одно дело беспристрастная пленка, и совсем другое — личное ощущение, а потому следовало быть убедительным.

— Выходит, что мне есть на что обижаться, иначе бы ты меня здесь не встретил.

— Полипов… или как там тебя? Может, это оперативная игра русской контрразведки?

В этом месте следовало возмутиться, и Таврин, сдерживая подступившую к горлу ярость, прошипел:

— Ты что несешь?!

— Я вас, коммунистов, с одного взгляда узнаю. Как твоя настоящая фамилия?! — с ненавистью выкрикнул Мартынюк.

В комнате для допросов Таврин был только однажды — в первый день своего пребывания в разведшколе. Помнится, оберштурмбаннфюрер удивил его тогда своим безупречным русским. Расспросил о его жизни до войны, об обстоятельствах, при которых он сдался в плен. Сказал, что бывал на его родине в Саратове, мимоходом заметив, что город ему понравился. Ничего общего с допросом, просто хотел посмотреть на человека, вокруг которого шныряют акулы из СД, чтобы составить собственное впечатление.

Во время той короткой беседы Петр заприметил в углу небольшой ящичек, спрятанный от случайного взгляда. Подслушивающая аппаратура могла быть вмонтирована именно в него. Таврин даже представил лицо Романа Николаевича Редлиха, застывшее в напряженном ожидании. Работа у него такая, расслабляться никак нельзя.

Что ж, придется вам подождать.

Удар кулака по столу получился сильным. Чашка, стоящая на краю стола, слетев на пол, раскололась на несколько кусков, добавив драматизма в ситуацию.

— Отвечай!

— А ты чего орешь-то? Меня самого гестапо проверяло, но как-то все мимо. Но тебе я скажу все, как есть… Я — сын Сталина! Только ты об этом никому ни словечка.

Глаза Мартынюка округлились, и казалось, что вот-вот должны были выкатиться из орбит.

— Сталина, значит.

— Получается, что так. Проверяй!

— Видно, здорово тебя русская контрразведка залегендировала. Хороший ход… Не ожидал. А я ведь тебя сразу расколол. Другие все Советскую власть ругают, а ты как-то молчишь и в разговорах наших не участвуешь.

— А что мне твои разговоры? Делом нужно доказать, насколько ты Советы не любишь. Вот выбросят тебя куда-нибудь под Самару, и тогда посмотрим, чего стоит твое геройство.

— Хм… Посмотрим. Линию фронта ты перешел под фамилией Комаров и вроде назвался сыном царского генерала.

Распространяться о своем прошлом курсантам было строжайше запрещено под страхом быть отправленным в штрафные лагеря. Никто не знал настоящего имени даже своего соседа по койке: каждому курсанту присваивался псевдоним, с которым он срастался на время обучения. О прежней жизни невозможно было выболтать даже по дружбе, потому что ее просто не существовало. А вот доносительство было! Начальству школы был известен каждый шаг своих питомцев. После обучения они разлетались по всей прифронтовой полосе, зная друг друга только по псевдонимам. А то, что Мартынюк знал некоторые подробности из его биографии, свидетельствовало о том, что он сумел познакомиться с его личным делом. А отсюда следовало, что этот разговор был не просто рядовой беседой, а очередной проверкой. Быть может, самой важной.

— И что с того? Ты бы повнимательнее посмотрел мое дело, там все написано.

— А с того, что ты все врешь! Как это простой бухгалтер способен делать вещи, которые под силу только профессиональному разведчику? В какой разведшколе ты проходил подготовку? Московской? Питерской?

Таврин молчал.

— Как фамилии преподавателей? Какое задание ты получил от русской разведки?

— Меня этот разговор начинает утомлять. Придумал бы что-нибудь посвежее.

— С кем из военных контрразведчиков ты встречался в Советской Армии?

— Ни с кем. У меня с ними не было бесед.

— Тогда как ты оказался в разведроте? Без согласия военной разведки, что ли?

Цепким взглядом Мартынюк впился в его лицо, Таврин даже почувствовал легкий зуд на переносице. На какое-то мгновение Петр испытал самый настоящий страх. Достаточно показать, что ты сконфузился, как тотчас психологический перевес окажется не на твоей стороне. Ему даже показалось, что его невольный страх удушливой волной распространялся по комнате. Мартынюк не мог его не почувствовать, его широкий нос раздулся, и он аппетитно вдохнул в себя распространившийся запах страха, заряжаясь им для новой атаки.

— Это был не контакт, — как можно спокойнее ответил Таврин. — Это был инструктаж.

— Понятно, — многозначительно кивнул Мартынюк. — С кем из военной разведки ты был знаком?

— Ни с кем.

— О чем вы разговаривали?

— Ни о чем.

— А может, тебя инструктировали о том, как проникнуть в немецкую разведшколу и как следует вести коммунистическую пропаганду изнутри! — нахмурился Мартынюк.

— Хм… Крепко за горло держишь, тебя бы в русскую контрразведку.

— Кто, кроме тебя, в школе работает на русских? — продолжал наседать Мартынюк.

— А ты попробуй угадай, — разговор начинал приобретать иронический оттенок.

Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел старший преподаватель Старостин, угрюмый малоразговорчивый человек. Ему было не больше сорока, но выглядел он значительно старше из-за глубоких морщин, что разрезали его лицо, будто глубокие шрамы. В школе он преподавал диверсионное дело и был на весьма хорошем счету у начальства, а оно просто так никого не отмечает. Можно было не сомневаться в том, что с его появлением в разведшколе хлопот у русских прибавилось. Говорить о преподавателях было не принято, но однажды заместитель начальника школы рассказал, что на счету Старостина три перехода через линию фронта. А это весьма приличный показатель. У него был легкий прибалтийский акцент, и оставалось только недоумевать, почему этот человек носит русскую фамилию. Хотя, скорее всего, это был псевдоним.