Крик болотной птицы - Александр Александрович Тамоников Страница 24

легко и по-детски — такой вот, стало быть, психологический парадокс. После короткого размышления полковник пришел к выводу, что сидящий перед ним перебежчик именно мерзавец, и никто более. Здесь все было просто: личность с чистой душой не побежит сдаваться врагу, такой человек скорее умрет, чем сдастся. Правда, присутствовало у полковника некоторое сомнение в том, что здесь что-то не так, что-то нечисто, что все это какая-то непонятная полковнику игра. Но он с досадой прогонял от себя такое сомнение. Полковник не видел и даже не предполагал сути и смысла такой игры, а коль так, то, по его мнению, никакой игры здесь нет и быть не может. Потому что если бы она присутствовала, то полковник, без сомнения, ее заметил бы. Учуял бы. Играющий человек — всегда фальшивит, а коль так, то и заметить это несложно. Особенно человеку, вооруженному психологическими знаниями и практическим опытом, каковым считал себя полковник.

— Военная специальность? — спросил полковник.

— Разведчик, диверсант, минер-взрывник.

— Практик или теоретик?

— Диверсант-теоретик и теоретик-разведчик — это бессмыслица, — усмехнулся Лысухин. — Как можно ходить в разведку теоретически? Как можно теоретически взорвать вражеский объект? Так что — практик. Хотя, конечно, и теоретик тоже. Не умея взрывать — как можно взорвать?

— Не боишься говорить такие слова? — прищурился полковник.

— Боялся бы — не перешел к вам, — пожал плечами Лысухин и опять усмехнулся той же самой усмешкой.

— Мы можем тебя расстрелять, — сказал полковник.

— Меня и там могли расстрелять. — Лысухин указал рукой куда-то вдаль. — А уж погибнуть в бою я мог семь раз в день. А то и все десять.

— Для чего ты перешел к нам? — спросил полковник.

— Ну, — усмехнулся Лысухин, и на этот раз усмешка у него была совсем другой — жесткой, будто звериный оскал. — Есть у меня на то основания…

— А точнее?

— Точнее спросите у моего отца, расстрелянного большевиками, — ответил Лысухин. — Или у тех большевиков, которые сожгли наш дом. Я помню: и расстрелянного отца, и сожженный дом. Оттого я сейчас здесь, а не там.

— Почему же не перешел к нам раньше?

— Не было подходящего момента. Перейти к вам из партизанского отряда намного проще. Вот и перешел…

— С какой целью тебя забросили в отряд?

— Учить партизан взрывному делу, — ухмыльнулся Лысухин. — А заодно показать им личный героический пример.

— Что же, партизаны не умеют взрывать? — спросил полковник.

— Может, и умеют, — пожал плечами Лысухин. — Но я умею лучше. Советское командование поручило партизанам активизировать борьбу в тылу. В вашем тылу, — дополнил Лысухин. — А для этого нужно хорошо уметь взрывать. Чаще и больше.

— Вот как, — сказал полковник. — Активизировать борьбу… И с какой же целью тебе о том не сказали?

— Понятно с какой. — Лысухин вновь изобразил на лице оскал. — Красная Армия готовит наступление. Будто вы сами этого не знаете…

— Сколько людей в партизанском отряде? — спросил полковник.

— Не знаю, не считал, — пожал плечами Лысухин. — Да мы и были в том отряде всего двое суток. Тем более что пришлось уходить в болота, а затем возвращаться. Как тут сосчитаешь?

— Немецкие войска смогут пройти по тем болотам? — спросил полковник.

— Нет, — покачал головой Лысухин. — Не смогут… Страшное дело — те болота! Чтобы по ним ходить, в тех краях нужно родиться. А так, как говорится, шаг влево, шаг вправо…

— Но ты же по ним прошел, не так ли?

— Ну, — самодовольно усмехнулся Лысухин. — Мы с напарником — совсем другое дело! Нас, можно сказать, бережно перенесли на руках. Вначале туда, затем обратно. Как долгожданных гостей и ценных специалистов. Ваших солдат, я думаю, носить на руках не станут…

Полковник Вайскопф ничего на это не сказал. Молчал он довольно-таки долго. Это было умышленное молчание — так сказать, молчание психологического свойства. Все это время полковник незаметно — это он умел — наблюдал за Лысухиным. Ему было важно знать, как перебежчик себя ведет. Но ничего особенного в его поведении он не заметил. Внешне перебежчик казался спокойным: и его поведение, и поза, и лицо — все выражало спокойствие. А помимо спокойствия, на лице читалась даже легкая скука. А вот тревоги, беспокойства и страха, как полковник ни старался, он на лице Лысухина не заметил.

Вначале полковник пришел в легкое недоумение от таких своих наблюдений, но вскоре подвел под наблюдения психологическую основу. Тут одно из двух, решил он: либо этот перебежчик изрядно глуп и не понимает, что ему может грозить, либо у него просто-таки сверхчеловеческая выдержка. Впрочем, второе обстоятельство полковник тут же отмел. Перед ним обыкновенный, не слишком умный солдафон, каковых полковник за свою жизнь насмотрелся предостаточно. Есть они в избытке в каждой армии, так отчего бы им не быть и в Красной Армии?

— Что ты можешь сказать о своем напарнике? — спросил наконец полковник.

— О ком? — глянул на полковника Лысухин. — Ах, о нем… А что я должен о нем сказать?

— Как долго вы с ним знакомы?

— Да я его и вовсе не знаю! — пожал плечами Лысухин. — Познакомились лишь перед самой отправкой в отряд. А кто он, что он — мне не докладывали.

— Он что-нибудь о себе рассказывал?

— Вроде ничего особенного, — поморщил лоб Лысухин. — Он вообще парень неразговорчивый…

— Как его зовут?

— Мне он отрекомендовался как майор Петр Стариков. А так оно или не так — спросите у него сами.

— Как тебе удалось его связать и доставить к нам?

— Я и вас мог бы связать точно так же, — развязно произнес Лысухин. — И доставить куда надо. Тут все дело в неожиданности. Ну и в сноровке. Тут я человек ученый! — И Лысухин самодовольно улыбнулся. — Это, знаете ли, примерно то же самое, что связать «языка». Извиняюсь, конечно, за напоминание…

Не то чтобы полковник Вайскопф не обратил внимания на такую развязность: конечно же — обратил. Но он не придал ей видимого значения, потому что решил испробовать на Лысухине некий психологический прием, а именно внезапно переменить тон разговора. Полковник знал: иногда такая перемена дает очень интересные результаты для наблюдений и выводов. Нередко даже полностью