Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть Страница 28

Надо будет надеть что-то традиционное, может, даже в талию...

Звонок запаздывал, по ее расчетам, на четыре дня.

Свет лампы высвечивал листки «Записок легионера Бру­но Лябасти». Ну, что там?

«... легионер является получать жалованье в парадном бе­лом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме каль­сон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом — и в кабак!

Я — легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут «ночными горшками», у которых за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с француз­скими именами, пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят с открытыми глазами на посту... Но — по порядку.

Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме «Доман», которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена Лизбет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в под­вале на Кениг-Луиза штрассе. Туда же заводили Лизу и Ган­са, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся к полудню, не­свежее молоко сдавали зенитчикам.

Господин Пагановска говорил, что нам беспокоиться не­чего. Главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Он имел в виду парадный портрет, который мож­но было увидеть, если заглянуть в окно гостиной какой-нибудь виллы в квартале Фриденау, где жили выдающиеся на­ши клиенты. Портреты продолжали висеть.

Мы возили молоко также в Кренцберг, пастору Лекшейдту из церкви Мелантхон. Тот с утра играл на органе, чтобы заглушить вой сирен, грохот зениток и рев американских самолетов. Хозяин Пагановска, сгружая бидон, подпевал «Из самой глубины страждущего сердца взываю». Кстати, я теперь не протестант. Перешел в католичество. С испанцами, которых в полуроте треть, и филиппинцами веселее.

Ну вот, у Лекшейдта на дворе обретались беженки, кото­рыми руководила врачиха Мария Дюрант-Вевер. Имя пока­залось мне таким прекрасным, что наших коров потом я иначе не называл. Все немецкие женщины, обещала врачиха, будут более или менее изнасилованы русскими монголами, когда они придут. Хозяин Пагановска, которому она никогда не платила за молоко, сказал, что сумасшедшая баба сама мечтает быть более или менее изнасилованной. Я еще поду­мал, что мой хозяин пораженец и следовало бы сказать об этом пастору.

Теперь подхожу к главному.

На рассвете 22 марта 1945 года в Берлине похолодало, стоял туман. В районе Рейхштрассе мы тащились в хвосте колонны грузовиков с ящиками, обтянутыми стальной лен­той, а также картинами, мебелью и скульптурами. Машины шли медленно. Я спрыгнул с нашей телеги, уцепился за борт последнего и снял с него какой-то футляр. Охраны-то не было. В футляре находился деревянный кулак, покрытый позолотой... Поразительно, что этот предмет еще остается у меня. Но о его значении — позже...

28 марта самолеты впервые прилетели бомбить Берлин с востока, а не запада. Из-за этого зенитные батареи вступили с опозданием. Действовали летчики иначе, чем американ­ские. Резали крыльями по крышам, а не сбрасывали бомбы с высоты. «Русские», — сказал хозяин Пагановска и впервые отправился в бомбоубежище днем. Хозяйка же отказалась уйти из очереди за пайком и получила его, потому что все разбежались, чего раньше не бывало. После этого нам дали распоряжение перегнать коров на территорию зоопарка. Го­рилла Понш за два дня русских налетов потеряла 22 кило из своих 240. Господин старший зоолог Вендт считал ее в об­щем-то в безопасности. Воровали на мясо многих животных, но жрать гориллу все равно как людоедствовать.

30 марта на святую пятницу перед Пасхой на меня надели форму фольксштурма. С Пагановска я распрощался. От рус­ской канонады сама по себе принялась выть сирена воздуш­ной тревоги на посту наблюдения, который мы охраняли. А в понедельник рухнула от снарядов церковь Мелантхон. Па­стор Лекшейдт служил общую панихиду над братской моги­лой. Мне нужно было поговорить с ним. Мне исполнилось пятнадцать, я был сирота, поскольку отец погиб в Польше, а мать отравилась от жадности старыми консервами. Пастор заменял мне родственников. Но после панихиды к нему по­дошла девочка, которая плакала, потому что ее брат был эсэсовцем и не признавал церкви. Она хотела узнать, можно ли за него молиться. Пастор сказал, что Господь не отвора­чивается ни от кого.

Чтобы поблагодарить за доброту к брату, она отдала пас­тору плакат, из которого можно было делать кульки для пайка. Обычный, «Германия победит!». Девочка выглядела такой жалкой, что я решил драться с русскими всерьез, а то они ее в самом деле изнасилуют. Пастор подарил мне бутыл­ку шампанского, наказав не пить, а чистить зубы. Порошка больше не выдавали, а запас вина в церковном подвале со­хранился. Я распил бутылку с Рудольфом Решке, коллегой по фольксштурму, с которым потом мы покатили трамваем в последний работавший кинотеатр в Шарлоттенбурге, где показывали «Большой номер» про цирк, да еще в цвете.

21 апреля командир фольксштурма Дитер фон Хальт по­строил на Олимпийском стадионе всех, кто оставался после тяжелых боев в живых и на ногах. Он сказал, чтобы каждый шел куда кому заблагорассудится. Нам перед этим выдали итальянские патроны, которые к нашим винтовкам не под­ходили... Пастор Лекшейдт после всего, что пережил наш батальон, показался мне идиотом. Он жил в подвале, куда ему притащили пианино. Я услышал его пререкания с эко­номкой. Ему хотелось сыграть и спеть псалом девяностый со слов «Тысяча лет в твоих глазах как один день», а она наста­ивала на сорок шестом « — Господь спасение от вечных на­ших бед»... Я решил не заходить и подался в кондитерскую в районе Дальвитц-Хоффгарден. Старик подавальщик сказал, что осталось лишь три бутылки с сиропом. Я достал «люгер» и спросил: «Кафе это или не кафе?» Из-под прилавка появи­лась банка с сардинами. Я их сожрал прямо у стойки. Тогда одна посетительница стала возмущаться, что член фолькс­штурма ведет себя как американский гангстер. Мне не меша­ли есть в окопах даже мины, чего там обращать внимания на старую задницу!

Вторую банку сардин я не стал просить, а просто зашел за стойку и взял. Там было их штук пять, завернутых в газету «Фолькишер беобахтер». Я ел и читал оказавшееся на обрыв­ке сообщение, что разведкой перехвачен приказ русского маршала Жукова. Берлинцы, не погибшие на баррикадах, будут депортированы в трудовые лагеря в Сибири, а женщи­ны отданы во вторые и третьи жены русским монголам... От сытости задремал. А когда выбрался из заведения, вспом­нил, что спросонья оставил на столике «люгер». Но эта смеш­ная вещица в боях только мешала. Зато оставались три заря­да к панцерфаусту. Несколько раз намеревался выбросить из ранца деревянный кулак. Но почему-то не решался. Сухое дерево было легким. Может, поэтому.

Рано утром следующего дня на перекресток у Кюрштрассе, охранявшийся взводом эсэсовцев, к которым я прибился из-за жратвы, выскочил русский танк. Он едва развернул башню, когда схлопотал прямое попадание. У оставшегося живым водителя в карманах нашли снимки главных мону­ментов Берлина. Странно, но этот первый в моей жизни военнопленный выглядел спокойнее нас, которым предсто­яло его прикончить. Он оказался белесым, вроде Решке, ко­торого засыпало у Шпиттельмаркета, где мы отсыпались в развалинах. Рыжий фельдфебель похлопал танкиста по пле­чу и показал жестом, что может идти куда хочет. Русский попытался вроде улыбнуться, а когда повернулся спиной, рыжий кончил его одним выстрелом. Решил, что буду таким же милосердным, в будущем.

После этого со мной произошло нечто странное. Начался страшный бой. Я истратил заряды. Я будто не слышал и не видел ничего вокруг. Меня просто начало затягивать в сон. Отыскал лаз в подвал и улегся на полу. Мне приснился парад гитлерюгенда 1943 года, когда мы в едином порыве кричали слова горячей любви фюреру. Никогда не забуду этот день! Счастливейший в жизни.

Пробудился с ощущением чего-то ненормального. Вы­бравшись, чуть не ослеп от яркого солнца. И всюду трупы. Самое невероятное, что они оказались уложены рядами, воз­ле каждого винтовка или панцерфауст...

До захода солнца мне удалось пробраться к Шарлоттенбургу. Из разговоров эсэсовцев выходило, что где-то здесь кончалось русское окружение. Но все равно пересекал их линии дважды. Наверное, из-за моей молодости я прошел беспрепятственно. Наших они строили в рабочие команды. В одном месте наткнулся на труп гражданского. Снял с него серый костюм. Ботинки его уже украли. В кармане пиджака оказался пистолет-Р38. Я выстрелил в лицо трупа три раза или сколько, не помню, и сунул в свой брошенный рядом мундир мое удостоверение фольксштурма. О таких трюках я слышал тоже из разговоров эсэсовцев. Больше Дитер Пфлаум не существовал. Думал, если так пойдет и дальше, добе­русь до швейцарской границы, лишь бы разжиться жратвой.