Георгий Вайнер - Райский сад дьявола Страница 3

С. П. Ордынцев агрессивен, характер — замкнутый, скрытен. Лично честен, порочащих его моральных фактов не имеется. В общении с людьми груб и высокомерен, с начальством — дерзок, по отношению к подчиненным требователен до жестокости. Необходимо отметить его ненависть к служебной субординации, неумеренное самомнение, регулярно выражаемое в крайне неуважительных выражениях в адрес руководства министерства и всей страны.

Резюме:

Подполковник С. П. Ордынцев является высокоэффективным оперативно-розыскным работником.

Однако он морально негибок, трудноуправляем в сложных этических обстоятельствах и для выполнения особо конфиденциальных заданий непригоден.

Я не уверен, что всякий мужик слышал от своей жены озаренные страстью, придушенные волнением слова: «Как я тебя люблю!» Но нет на земле супруга, которому однажды нежная спутница жизни не сказала бы проникновенно: «Ты сломал мою жизнь…» Супружеская верность подобна воинской присяге — она пожизненна, непрерывна, и никакие объяснения по поводу преходящности чувств, времени да и самой нашей жизни не рассматриваются в принципе.

Еще не дослушав меня, Ира сказала патетически-печально:

— Ты сломал мою жизнь…

По телефону я слышал, как в ее голосе сочится влага, сырая вода булькает в носу. Я знал, что это ненадолго. Сейчас она передохнет, освоится с ситуацией, и пламя гнева бесследно высушит эти незначительные осадки.

— Значит, я так понимаю — тебя вышибли с работы, а ты вышиб меня с ребенком! Так я понимаю, дорогой мой перпетуум-кобеле?

— При чем здесь работа? — удивился я. — Я подал рапорт об отставке сам…

— Но я рапорт об отставке тебе не подавала! — крикнула Ира. — Ты думаешь, я не знаю, что ты завел себе бабу? Молодую длинную суку!..

— Остановись, Ира, — смирно попросил я. — Не нужно это…

— А что нужно? — все сильнее заводилась она. — Угрохала целую жизнь на морального урода! Даже разойтись с женой по-людски не может! Это ты, проходимец, неплохо придумал — по телефону разводиться! Он меня по телефону уведомляет! По междугородке! По международной! Жизнь у него зашла в тупик, видите ли! А ты обо мне подумал? Ты о нас с Васькой подумал, когда в койку со своей подстилкой укладывался? Твой тупик у нее между ног кончается!!!

Моя жена Ира — гений скандала. Она знает массу изысканных поворотов для усиления душевных травм, она — виртуоз форсирования обид, маэстро обертонов ссоры. Но сейчас она кричала без души — она отрабатывала номер, она знала, что мы не скандалим и не ссоримся, как это происходило тысячу раз в прежней жизни.

Мы расходились. Разошлись. Разъединились. Мы перестали давно быть единой плотью, мы отделились. Похоже, навсегда. Мы уже давно чужие.

Я положил трубку аккуратно на диван — она гулко бурчала, подпрыгивала от Иркиной ленивой равнодушной ярости, а сам пошел к буфету, налил виски в толстый стакан, бросил пару кусочков льда, отрезал себе половинку лимона, прихлебнул, закусил и покорно вернулся на место телефонной экзекуции. Сейчас главное — не мешать ей укрепиться в роли безвинной жертвы, выходящей горестно и достойно из жизненной катастрофы, в которую она ввергнута моим бытовым идиотизмом и патологической похотливостью. Страдательный залог.

Вообще-то я и сейчас к ней хорошо отношусь. Она неплохая, веселая баба.

Чужая. Хорошо бы, конечно, предложить ей остаться друзьями. Это ведь действительно замечательно — и дальше дружить с неплохой, веселой, чужой бабенкой, с которой у тебя есть сын. Только предлагать боязно — убьет! Сейчас, по ее нехитрой драматургии свары, мы не должны оставаться друзьями, а обязаны расставаться врагами. Как можно не быть врагами — с вероломным гадом, сломавшим ее жизнь и предавшим пожизненный патриотический долг!

Трубка буркотела, подзванивала от обиды, тихонько ползала по дивану. А я сосал вискаря, закусывал ослепительно кислым лимоном и думал о том, как быстро промелькнула наша общая жизнь.

Потом трубка замолкла, я быстро схватил ее в руки и печально сказал:

— Да-а…

— Что «да»? Что ты молчишь как замороженный?

— А что я тебе могу сказать?

— Естественно! Ему и сказать нечего! Но запомни одно — так не будет, чтобы у тебя все было хорошо, а у меня все плохо.

Я сказал как можно мягче:

— Ира, у меня вовсе не все так хорошо, а у тебя не все так плохо…

— Замолчи!.. — Трубка звенела пронзительно, как электропила. Я осторожно устроил ее на диванную подушку и вновь отправился за выпивкой. Главное, чтобы телефон не разлетелся вдребезги от ее крика — она мне этого никогда не простит, скажет, что я назло разбил трубку.

Не стоит сейчас ее сердить.

На языке оседала нежная гарь кукурузного самогона, бился телефон, как припадочный, я рассматривал через окно грустную закатную полуду неба и вспоминал, как много лет назад подобрал свою любимую в ломбарде. На Пушкинской.

Она там серебряные ложки сдавала. А я там высматривал подружку вора Леши Коломенцева — долговязую хипешницу Таньку по прозвищу Коломенцева Верста. В длинной очереди перемогающихся в нищете граждан Таньку я не нашел, а углядел свою нареченную, суженую мне на небесах акварельно-прозрачную подругу, похожую на литовскую студентку-отличницу.

В уличной кадрежке первое дело — сразу ярко заявить себя как человека могущественного. В те поры на моей территории бушевала подпольная книжная толкучка, все «жучки» — букеры были под контролем, и я сказал небрежно Ирке, что достану ей за номинал, за два рубля, Мандельштама.

— О-о, оба-а-ажаю! — сказала она.

Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку — там нас угостят свежим пивом и креветками.

— О-о, оба-а-жаю! — сказала она.

Потом мы пили холодное бархатное пиво, прикладываясь к бутылке андроповской водки «Экстра», именуемой трудящимися из-за безобразной этикетки «Коленвал», — это мне в виде мелкой взятки прислала художественный руководитель пивной Гинда Михайловна, которую мы из уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что, несмотря на службу в ментовке, я — интеллигент, либерал и демократ, и чем больше будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее победит демократия. При этих словах Ирка говорила:

— О-о, об-а-а-ажаю!

Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу Воровского, я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную чепуху, и все ее реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе.

— О-о!.. А-а-а!.. Ой-ей-ей! — говорила она. И я был страшно горд, что знаю так много мудреного, а она такая умная, что все это понимает.

Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в койку, и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга. Хотя бы потому, что свое «о-о!.. а-а-а!.. ой-ей-ей!» мы орали хором.

Ложки все-таки пропали в ломбарде. Ирка отдала мне квитанцию и поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на мои вялые объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а с другой стороны, серебряные чайные ложечки — вещь мелкобуржуазная и не монтируется с нашим мироощущением интеллигентов и либералов, Ирка показала мне на экран телевизора.

Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого в те поры стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что рекламы прокладок и «сникерсов» на телике еще не существовало.

— Интеллигент, наверное, тебя не менее, — сказала бесконечно печально моя нежно возлюбленная и единосущная. — Он, по-твоему, варенье к чаю пальцем ковыряет?

Я замешкался, потому что к соревнованию со стареньким академиком, можно сказать, совестью нации, был не готов, и жена, покачав головой, подвела итог:

— Дурак ты, Сережа…

И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.

На этих забытых в ломбарде ложках я полностью утратил семейный авторитет, и ничто за долгие годы прожитой вместе жизни не могло разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.

Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:

— Ты с ней так долго живешь, потому что не любишь… И не любил никогда…

— Не понял? — переспросил я.

— А чего тут понимать? Если бы любил — убил бы к черту…

Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева.

Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того, что я первым сказал — ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: «Ты мне больше не муж, ты мне надоел, недотепа!»

Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.

— Ира, я съехал из дома, — сказал я. — Ключи у тебя есть, можешь возвращаться в любое время…