Олег Приходько - Запретная зона Страница 3

О Хранительнице он умолчал. Все эти годы Хранительница ждала известия о смерти одного из них.

Его привели в дом, где не было знакомых, в дом, который он мучительно долго искал, едва покинув, чтобы купить себе хлеба. Он принимал соседей за умерших родственников, чужих детей за своих, никогда не рождавшихся на свет. Амнезия развивалась с хрестоматийной закономерностью: с утраты памяти на время, затем — на недавние события, позднее — на давно прошедшие. Вначале забывались факты, потом — чувства; последней разрушалась память привычек.

Он боялся возвращения памяти, но она оживала с завидной последовательностью в обратном порядке. Восстанавливались привычки, реакция на смешное уже не проявлялась в слезах, а трагическое не вызывало смеха. А потом он испугался своих воспоминаний, а еще больше того, что они догадаются о его выздоровлении.

Если бы они об этом узнали!

Симуляция антероретроградной амнезии при доскональном знании симптомов не представляла для него сложности. Нужно было подолгу ходить по дворам «в поисках своего дома», называть чужих вымышленными именами, невпопад отвечать на вопросы людей, среди которых могли оказаться его преследователи.

Он помнил почти все — университет, аспирантуру, Сашку, воронку диаметром в три километра с гладкой, будто стекло, поверхностью. Помнил силуэты, неотступно контролировавшие каждый его шаг. И то, что, несмотря на все это, он вынес документы из ирреальной зоны.

Но только сегодня, — да, да. именно сегодня, — покупая в киоске газеты, он с отчетливой ясностью восстановил в памяти адрес той, которой доверил свою и Сашкину жизни. А может быть, к не только их… Это воспоминание было последним, что сделало его снова здоровым человеком, но вместо того, чтобы обрадоваться, он испугался — за Хранительницу и тайну своего выздоровления.

Он знал, что они его не оставили.

Знал, что не оставят до самой смерти, что каждую минуту кто-то из них находится поблизости, подстерегая момент возвращения его памяти. И вот сегодня она вернулась. Вернулась вместе с внезапным осознанием полного одиночества — ведь там, где он должен был поведать об этом, конечно же, были их люди. А может быть, он слишком долго болел? И все уже давно безвозвратно переправлено Хароном через Лету?

Для страха у него было много оснований. Кто поверит изможденному, заросшему наподобие зверя и проведшему десять лет в психушке человеку с сомнительными документами и справкой, где указан диагноз — «антероретроградная амнезия»? Даже если он представит расчеты и описания — их почти невозможно уложить в рамки нормального человеческого сознания. Тем более что он не может указать дорогу, по которой его возили с непременно завязанными глазами.

Тогда лучше умереть. Возврата в прошлое не было, а будущее без покаяния теряло всяческий смысл. Но не отказ в отпущении грехов страшил его сегодня: память в любую минуту могла исчезнуть вновь, и тогда предметы потеряют очертания, станут одноликими люди, и он не сможет сосредоточиться даже настолько, чтобы вспомнить свою настоящую фамилию. Во всем — в ритуальной прогулке по улице, в телефонном звонке, в каждой попытке восстановить общение с внешним миром был риск, но выхода не оставалось. Сумасшедший решил действовать.

Буквы прыгали, строчки наползали одна на другую, но мысль работала лихорадочно, события всплывали в памяти, опережая руку. Потом он найдет способ поведать услышанное во время допроса. Найдет, чего бы это ни стоило. Только бы успеть записать! Только бы успеть, пока в ушах звучит голос, а перед глазами стоит облик им же уничтоженного свидетеля.

ВОПРОС. Это был ядерный взрыв?

ОТВЕТ. Нет. Через час нашими органами была изъята сейсмограмма Днепровской станции. По 12-балльной шкале МК-64 взрыв не идентифицировался с ядерным…

Именно поэтому и была изъята сейсмограмма; бомба-имитатор БНИ-48М не только не имела ядерной силы, но и не повлекла за собой того радиоактивного загрязнения и той «катастрофической ситуации в регионе», о которых на внеочередном совместном заседании Политбюро ЦК и Совета Министров СССР утром 12 ноября докладывал Главнокомандующий сухопутными войсками маршал И. Г. Егупенко. Согласно решению, выработанному на этом заседании, 2 полка войск специального назначения, 108-я саперная дивизия, а также все гражданские специалисты, которых сочтут нужным привлечь ответственные за «ликвидацию последствий» лица, были направлены в вахтовый поселок на границе «зараженного» участка. Была достигнута и главная цель инсценировки — выделены многомиллионные субсидии для строительства заградительных сооружений в «зоне поражения», именуемой в документах с грифом «Строго секретно» «Зоной-А».

Только бы ничего не забыть! О том, что ему никто не поверит, он уже не думал.

4

Убежденный в том, что переход от сна к бодрствованию должен быть мгновенным, годами воспитывавший в себе привычку щелчком включать и выключать разум и тело, Женька схватил трубку.

— Слушаю вас.

— Извини, Жека…

— Уже. Дальше?

— Прийти можешь? — язык Швеца чуть заплетался.

— Если мелкое хищение не пойду, — демонстративно зевнул Женька. «Взлом лохматого сейфа»[1], мошенничество, угоны и карманку не предлагать!

— Успокойся, убийство. Стал бы я тебя будить из-за мелочевки!

— Тогда другой разговор. Не оставляй отпечатков на стакане до моего прихода.

Он бросил трубку, включил настольную лампу и нажал кнопку наручных «говорящих» часов «Talking», купленных на оптовой ярмарке взамен стареньких «Командирских».

«Два часа двадцать шесть минут», — по-русски сказала маленькая китаянка, дежурившая этой ночью в механизме.

Почистив зубы («Наточив», — сказал бы сам Женька), он встал под холодный душ, стараясь не думать о том, что за убийство подкинет ему сегодня Швец. Прелесть следовательских экзерсисов заключалась в их непредсказуемости.

«Хорошо бы китаянку научили погоду сообщать», — подумал он, натягивая на всякий случай свитер — судя по вечерней температуре, должно было быть немногим выше нуля.

Пробежаться трусцой от угла 5-й Парковой и Первомайской до Измайловского бульвара было делом полезным и приятным, хотя любой другой послал бы ко всем чертям кого угодно, не то что «важняка» — самого Генерального — за подобное удовольствие в два часа ночи. Любой другой, но не Женька Столетник. Именно поэтому Петр звонил ему, а не кому-нибудь другому, знал — прибежит. Что-то настораживало Женьку в этом звонке. Чуть утяжеленная, с едва уловимым растягиванием гласных речь, и это «извини», и тон… — да, главное — тон, несмотря на Женькину попытку подыграть — неизменно серьезный, с нотками обреченности. Да и сам факт… Были, конечно, подобные звонки и раньше, но в пределах разумного времени.

Женька бежал, глубоко вдыхая сухой воздух осенней ночи, хрустел бульварной листвой и, невзирая на неясную перспективу предстоящей встречи, радовался, что кому-то нужен, что ему кто-то верит, что он еще в состоянии если и не спасти, то хотя бы помочь дожить до рассвета.

На перекрестке стояла «ночная бабочка», зазывно оголив ногу. Чуть поодаль Женька заметил иномарку с погашенными фарами, очевидно, принадлежавшую сутенеру. В тени дерева на противоположной стороне притаился хозяин продажной девки.

«Три часа ровно», — сообщила невидимая китаянка, когда он подошел к двери на четвертом этаже.

«Точка канала печени цзи-май, — сработало машинально. — С часу до трех, инь, дерево, Юпитер, передневерхняя часть бедра».

Петр был одет не по-домашнему: брюки, белая сорочка и даже галстук, приспущенный слегка. Пахнуло коньяком.

— Ты что, не один?

— Один. Проходи.

Женька скинул куртку, прошел на кухню по коридору, суженному книжным шкафом и стеллажами с подшивками допотопных журналов. Небольшой стол был покрыт штопаной скатеркой; посреди — початая бутылка «Метаксы», вспоротая банка шпрот, кружки лимона на блюдце и две граненые стопки.

Следуя своему обыкновению не спрашивать без особой на то необходимости, Женька ни о чем не спросил: надо — сам расскажет. Петр сел, налил до краев.

— Давай, — красноречием блистать не стал. Выпив, кинул в рот ломтик лимона и пообещал: — Щас спою.

Громко тикали каминные часы на холодильнике. Что-что, а интригу хозяин плел умело.

— Вдогоночку? — предложил для усиления эффекта.

— Не тяни, — улыбнулся Женька, чувствуя, как разливается по телу тепло.

— Ну, слушай.

Петр прокашлялся, прикрыл веки и, по-бабьи подперев кулаком подбородок, затянул:

Степь да степь круго-ом,Путь далек лежит,В той степи глухойЗа-амерзал ямщик…

Женька почувствовал себя обманутым: ждал, что любитель фольклора преподнесет что-нибудь пооригинальнее. Но, зная о том, что Швец ортодоксом не слыл, ни подпевать, ни обрывать песню не спешил — силился разгадать загадку молча.