Точка замерзания крови - Андрей Михайлович Дышев Страница 3

Во всяком случае, подумал я, в уголовном кодексе такой статьи нет.

– Но не это самое страшное, – продолжал следователь. – Плохо то, что фирма, которой ты пытался нанести материальный ущерб, может жестоко наказать тебя.

Мне показалось, что следователь начинает торговаться со мной. Я поднял глаза.

– И что теперь делать? – спросил я.

Мужчина с приплюснутой головой сел напротив меня и, как Змей Горыныч, стал выпускать изо рта дым.

– Мы хотим предложить тебе сотрудничество, – сказал он.

Это было настолько неожиданно, что я подумал, не смеется ли он надо мной.

– Я гарантирую тебе безопасность и хорошую работу на ближайший год, – продолжал следователь.

– А где я должен работать?

– В Приэльбрусье. Начальником контрольно-спасательного отряда.

– Начальником меня никто не поставит.

– Я поставлю! – жестко сказал следователь.

– И что я должен буду делать?

– То, что обязан делать горный спасатель. И вместе с нашими сотрудниками искать в горах секретную базу боевиков.

– А если я откажусь? – спросил я.

– Тогда с тобой будет разбираться служба безопасности фирмы. Оч-ч-чень не советую попадать в их лапы. Через суд разденут, как липку. Всю свою оставшуюся жизнь будешь отрабатывать ту фотопленку.

Я подумал и сказал:

– Хорошо. Я согласен.

С этого, наверное, все и началось.

1

– Как вы мне все надоели!

Я снял с вешалки пуховик, накинул его себе на плечи и вышел из вагончика. Солнце уже катилось к перевалу Азау, и двуглавый Эльбрус, покрытый гладкой корочкой наледи, похожей на облизанную поверхность леденца, порозовел, потеплел и уже не казался ослепительным и недоступным ледяным колоссом.

– Гельмут! – крикнул я, подходя к двери. – В котором часу Илона должна приехать?

Гельмут Хагемайстер – личность почти экзотическая. Семидесятилетний немец в сорок третьем штурмовал Эльбрус в составе горной роты дивизии "Эдельвейс" и лично долбил темечко Западной вершины древком гитлеровского штандарта. Полвека спустя старый вояка решил вспомнить молодость. Осенью он прикатил в Приэльбрусье с группой таких же сухих, седых и пронзительно белозубых стариков-ветеранов с "миссией примирения", да еще прихватил с собой свою излишне эмансипированную внучку Илону, которую я фамильярно называл Мэдхен[1] или просто Мэд. Всю эту странную толпу бывших врагов мне, как начальнику контрольно-спасательного отряда, пришлось сопровождать на вершину.

Немцам понравилось. Летом и осенью они приезжали ко мне трижды, причем привозили с собой свои семьи, внуков, друзей и знакомых. Я регистрировал восхождения по всем правилам и водил немецкий народ на высочайшую вершину Европы – естественно, за валюту.

Немец отозвался из кухни – маленького фанерного домика с жирным полом, тусклой лампочкой под потолком, и большой электрической плитой посредине. На фоне ослепительных снегов Большого Кавказского хребта и мрачной серости кухни Гельмут выглядел жизнерадостным красным пятном. Он неизменно был одет в красный свитер толстой вязки, широкие зеленые брюки, утепленные синтепоном, и красную шапочку, едва прикрывающую его снежные седины. Вот ботинки у него были жуткие: черные, тяжелые, с толстой подошвой, покрытой лабиринтом замысловатого протектора, с высокой шнуровкой и укрепленные по канту стальной полоской. Я подозревал, что эти ботинки Гельмут носил еще на фронте, и по отпечаткам на снегу изучал рисунок протектора подошвы – мне казалось, что на нем обязательно должна быть изображена свастика.

– Когда должна приехать Илона? – повторил я. – Ин вифиль ур фарен зи?

Я украшал общение с Гельмутом своим бульварным немецким, а он, в свою очередь, подкидывал мне совершенно невероятные русские обороты. Но мы понимали друг друга, как два разнопородных пса, состоящих в одной упряжке.

– Понимаешь, – произнес Гельмут свое любимое слово, в которое он умудрялся вкладывать огромное количество смысловых оттенков, повернулся к плите, поставил кастрюлю, вынул из заднего кармана брюк портмоне, из него – пластиковую картонку с календарем и стал водить по числам пальцем. – Der erste marz: Schtutgart. Der zweite: Moscow. – После каждого слова он поднимал голову и смотрел на меня. – Der vierte: Mineralny Wody, Terscol.

Все это мне было хорошо известно. Первого марта его внучка, жертва акселерации, вылетела из Штутгарта в Берлин, второго она была уже в Москве, а четвертого, то есть, сегодня, последним рейсом прибыла в Минеральные Воды. Гельмут не подвергал сомнению то, что каждый раз встречать Илону в Терсколе.

Конечно, дочь Баварии уже наверняка давно приехала, переминается с ножки на ножку, топчет скрипучий снежок своими жгуче-красными пластиковыми "альпинами" и поглядывает по сторонам – не мелькнет ли среди серых домиков балкарцев и туристских баз знакомый, оранжевый в заплатах пуховик Стаса Ворохтина?

Неуемный реваншист обнял меня за плечо свободной рукой. Мы пошли к бочке. После сумрачной утробы кухни на снег сейчас было невозможно смотреть, и я шел почти с закрытыми глазами.

– Глоток виски? – спросил Гельмут, останавливаясь перед входом в бочку. – Есть водка. Есть твердый вайн. Понимаешь?

Он все время путал слова "твердый" и "крепкий", но я не стал его поправлять.

– Завтра будем делать разговор, – продолжал он. – Завтра будем думать, когда идти на Эльбрус.

– Не надо торопиться, – ответил я. – Много снега выпало. Я должен подорвать лавины.

– Илона не может долго ждать. Зи муст лернт… Учиться надо, понимаешь? Только три дней. Восьмой март, зи коммт ауф флюгцойг. Айн, цвай, драй – и все, надо лететь… Сейчас я буду показать билет.

Я вздохнул и поднял вверх два кулака – это был наш знак, символизирующий единство альпинистов всего мира и готовность ползти на гору хоть ногами вперед.

2

Я вынес из вагончика лыжи, кинул их на снег, сел на скамейку и принялся натягивать на ноги тяжелые, как колодки, горнолыжные ботинки. Говорят, в горнолыжном спорте самое приятное – снимать эту пластиковую обувку. Я мог согласиться с этим лишь отчасти. Самое приятное – это мчаться вниз по склону, опираясь грудью на упругий ветер, и чувствовать, как лыжи отзываются на малейшее движение, с тонким свистом распарывают наст, поднимая в воздух снежный фонтан. Катание на горных лыжах чем-то напоминает полет, и потому приглушает ностальгию, основательно поселившуюся в моей душе после того, как я оставил авиацию.

Крепления с привычным щелчком намертво захватили ботинки, словно я угодил ногами в капканы. Опустил на глаза защитные очки с желтыми фильтрами, надел перчатки, просунул руки в петли лыжных палок. Легко оттолкнулся, и весь хрустально-прозрачный мир с белоснежными пиками Кавказского хребта поплыл на меня.

Сразу за колесом канатно-кресельной дороги трасса обрывом пошла вниз, и меня понесло с нарастающей скоростью в слепящую пропасть, лыжи подо мной задрожали от скорости, с легким шипением шлифуя снег. Я присел глубже,