Андрей Воронин - Спасатель. Серые волки Страница 33

– Надеюсь, вы шутите, – стараясь сдержать предательскую дрожь в голосе, сказал Андрей.

– Даже и не думаю, – ответил умирающий. – Око за око, Андрей Юрьевич. Только так, и не иначе, другие варианты не рассматриваются.

Андрей помолчал, переваривая это беспрецедентное заявление.

– У вас с головой все в порядке? – спросил он наконец.

– Нет, – ответил Французов раньше, чем Андрей успел осознать, что именно сморозил.

– О, черт! Простите, я не хотел…

– Пустяки, простая оговорка. Так что вы скажете?

– А как вы думаете? Я кто, по-вашему, – наемный убийца? Это просто неприемлемо!

– Понимаю, – согласился Французов. – Ответ вполне прогнозируемый. Вы не киллер, а нормальному человеку для таких вещей нужен мотив. У вас его нет, но, боюсь, вскоре он появится. Всей душой желаю, чтобы этого не произошло – в конце концов, черт с ней, с этой местью, Бог им всем судья, – но, увы… Я ведь сразу сказал: войдя сюда, вы нажили большие неприятности. Какие именно, сказать не берусь, но они не за горами. Если только наша святая троица пронюхает, что вы со мной говорили, вам не поздоровится. Поэтому хорошенько подумайте, прежде чем окончательно отвергнуть мое предложение. Поверьте отставному мушкетеру и бывшему бандиту: если драки не избежать, надо бить первым. А ее не избежать, Андрей Юрьевич. Ни за что, никакими способами и средствами. И не надо винить во всем меня – я вас сюда на аркане не тащил и даже не приглашал. Это была ваша инициатива, помните?

– Мне надо подумать, – сказал Андрей, искренне надеясь, что все услышанное на протяжении последней пары минут есть не что иное, как бред смертельно больного человека.

– Конечно, – слабым голосом откликнулся Французов. – А мне поспать. Приходите завтра с утра, сразу после обхода. Я буду скучать под капельницей, и мы с вами все еще раз обсудим и примем решение…

Голос больного затухал, как будто кто-то уменьшал его громкость, плавно поворачивая регулятор, глаза были закрыты. Андрей встал, выключил диктофон и на цыпочках вышел из палаты, нащупывая в кармане пижамы сигареты: курить хотелось просто до умопомрачения.

4

По дороге Кошевой сделал небольшой крюк и заехал в супермаркет, благо время еще терпело. Припарковав мотоцикл там, где его не могли зафиксировать любопытные глаза видеокамер, он вынул из притороченного к багажнику проклепанного, с бахромой, кожаного кофра черный пластиковый дождевик и кепи с длинным козырьком. На улице накрапывал редкий теплый дождик, так что этот наряд, служа отличной маскировкой, вряд ли мог привлечь чье-нибудь внимание.

К тому времени, когда он вошел в ярко освещенный, благоухающий вкусными, но не имеющими ничего общего с натуральными продуктами ароматами торговый зал, на дождевике и кепи осело уже достаточно влаги, чтобы все выглядело естественно и не вызвало никаких вопросов даже у самого внимательного и подозрительного охранника.

Он немного погулял по супермаркету, осматриваясь, а затем положил в корзинку бутылку хорошего виски и направился к кассе. У него кончались сигариллы, но с этим приходилось повременить: дорогие табачные изделия продавались в специальном отделе, молоденькая продавщица которого могла, чего доброго, обратить на него внимание и запомнить лицо. Обычно внимание молоденьких представительниц противоположного пола ему льстило, а той милашке, что стояла за прилавком специализированного табачного отдела, он с удовольствием пошел бы навстречу, но сегодня был не тот случай.

Тетка, стоявшая в очереди перед Кошевым, была настоящая курица – стопроцентная, природная, хрестоматийная клуша, хоть ты бери ее прямо сейчас и целиком, как есть, вставляй в самый тупой из американских комедийных сериалов. Ее даже переозвучивать не придется – благодарная американская публика все поймет без перевода и благополучно помрет со смеху, глядя, как она, стоя у кассы, суетливо и бестолково, ежесекундно что-нибудь роняя, мечется между тележкой с покупками и собственной сумочкой, в которой никак не может отыскать кошелек.

Тетка расплачивалась мучительно долго, потом почти так же долго изучала полученный в обмен на деньги кассовый чек, такой длинный, что норовил свернуться в рулон, как древняя рукописная грамота. Наконец она удалилась, толкая перед собой тележку и даже на ходу продолжая бестолково суетиться, как будто каждая часть ее дородного тела желала двигаться самостоятельно, в своем собственном, отдельном, произвольно выбранном направлении. С улыбкой глядя ей вслед, Кошевой заплатил наличными, сунул, отказавшись от предложенного пакета, бутылку под мышку и неторопливо зашагал к выходу.

Очутившись около мотоцикла, он снова открыл кофр, бережно уложил в него виски, а сверху, небрежно скомкав, сунул покрытый каплями воды скользкий дождевик и отсыревшее кепи. Получивший свободу лисий хвост маятником закачался в районе правого плеча; Кошевой оседлал мотоцикл, водрузил на голову матово-черный, смахивающий на кевларовую каску (каковой, в сущности, и являлся) шлем, опустил на глаза очки-консервы и коротко пнул рычаг стартера.

Бархатисто рокоча движком, рабочий объем которого равнялся объему двигателя некоторых выкидышей отечественного автопрома, брызгая мелкой грязноватой моросью из-под заднего колеса, собранный под заказ байк описал неширокий полукруг, пересек освещенное, вдоль и поперек простреливаемое камерами наружного наблюдения пространство автостоянки, коротко подмигнул рубиновым глазом стоп-сигнала у выезда на шоссе и, взревев, затерялся в расцвеченном огнями фар потоке уличного движения.

Кошевой любил рискованные, на слом головы, гонки по улицам вечерней Москвы. Но сегодня он не развлекался, а был на работе, и ни один из повстречавшихся на его пути инспекторов ДПС даже при всем своем желании не смог бы предъявить ему ни одной обоснованной претензии: находясь при исполнении, Кошевой всегда являл собой образец дисциплинированности и законопослушания – ну, ясно, до тех пор, пока не начиналась работа как таковая.

Зато, когда она начиналась, упомянутым инспекторам, равно как и всем прочим гражданам – неважно, в погонах или без, – у него на пути лучше было не становиться. Кошевой ни разу не сидел за решеткой и не собирался туда попадать – не собирался и точно знал, что не попадет. Потому что нельзя посадить за решетку покойника, а взять живым человека, который точно и быстро стреляет и всегда, в любую секунду, готов открыть огонь, не так-то просто. Он знал, что когда-нибудь его везению придет конец и его просто шлепнут – из-за угла, с крыши, а может быть, в перестрелке с вызванным какой-нибудь общественно активной сволочью спецназом – неважно, как и при каких обстоятельствах, но шлепнут непременно. А если спецназ окажется не в форме и не сумеет шлепнуть Дмитрия Кошевого до того, как у него кончатся патроны, он сделает это сам: считать патроны он тоже умеет и сможет оставить один для себя.

Спору нет, самоубийство – смертный грех. Но, во-первых, церковь официально объявила его таковым не столь уж давно, чуть ли не в шестнадцатом веке, в результате пагубно широкого распространения религиозных учений, проповедующих добровольный уход из жизни ради скорейшего попадания в рай. (То есть отцы церкви просто-напросто испугались: им-то и на этом свете жилось недурно, но, если вся паства на добровольных началах поголовно отдаст концы, кто тогда, елки-палки, будет работать?!) А во-вторых, тому, кто боится совершить смертный грех, вряд ли стоит браться за ремесло киллера. Ибо сказано: не убий. А что делать, не убив, не сказано. То есть сказано, конечно: возлюби, мол, ближнего своего, – но, товарищи!.. Пускай сначала он меня возлюбит, да и потом: на свете полным-полно ближних, любви которых я с удовольствием предпочел бы рак предстательной железы.

Словом, как сложилось, так и сложилось, и переложить единожды сложенное уже не представляется возможным. Да и кому это надо – что-то там перекладывать? Кошевой не искал для себя этой работы, она сама его нашла. А найдя, мертвой хваткой взяла за глотку и сделала предложение, от которого было просто невозможно отказаться: или – или. В ту пору он еще не имел опыта стрельбы по живым мишеням и не успел обзавестись своей нынешней философией: врешь, не возьмешь. Попытка найти компромисс со звероящерами поставила его вне закона, а потом он вдруг обнаружил, что ему все это чертовски нравится – тем более что изменить все равно ничего нельзя.

Как обычно, под ровный рокот мотоциклетного движка мысли текли размеренно, неторопливо – по привычному руслу, без неожиданных всплесков, виражей и водоворотов. Он давно заметил странную зависимость настроения от скорости движения и наоборот. Нештатная ситуация заставляла до упора выворачивать ручку газа, скорость провоцировала принятие неожиданных, неординарных, рискованных решений; а когда все было решено и просчитано заранее, торопиться было некуда, и эта загодя рассчитанная до секунды неторопливость успокаивала нервы и способствовала столь необходимой в работе наемного стрелка аккуратности.