Сергей Волков - Пасынок судьбы. Искатели Страница 33

«Это что же?! Эта паршивка коллекционирует мужиков?! Сколько их у нее? Пятнадцать… двадцать девять… сорок один… шестьдесят восемь… девяносто три! Ого! Почти сотня! Вот тебе и будущий юрист! Небось, хвалится перед подругами! Да и те, наверное, такие же… А я-то расчувствовался, дурень!»

Я оделся, почему-то вспомнив нашу с Борисом дурацкую записку, адресованную Зоя, и мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя, за Бориса, за наше скрытое жеребячье соперничество. Да уж, вот воистину - о времена, о нравы! Дочь известного археолога, студентка престижного факультета МГУ, красавица с внешностью ангела, занимается постельным спортом, к двадцати годам переспав с сотней мужчин! Не иначе, мамины гены… Тьфу ты, вот и на морализм потянуло… Старею, что ли?

Я вышел из комнаты, прошел через прихожую, увидел на кухне остатки наших вчерашних посиделок, вспомнил, какой робкой, тихой и милой была Зоя вначале и какой жеманной и похотливой потом… Мне стало противно. Так противно, как не было даже вчера утром, когда я обнаружил у себя в постели жирную бабищу. И тут из ванной сквозь шум и плеск раздалось: «Сережа! Кофе готов? Я иду!».

Я шарахнулся от звука этого голоска, как черт от ладана! Прошмыгнув в прихожую, сунул ноги в ботинки, распахнул дверь и бросился вниз по лестнице, перемахивая по пять ступеней разом…

И снова перед глазами замаячил раскачивающийся серебряный кружок, причем глаз в его середине издевательски подмигивал…

Глава 10

Пейзане с воплями: «Банзай!» кидали в воздух малахаи…

Из молодежного андеграунда застойных времен

Поднимаясь по лестнице в своем подъезде, я размышлял о том, чем мне сегодня, а равно и завтра, и послезавтра заняться. До четверга еще три дня, очень не хотелось провести их дома, тупо высиживая чего-то…

Однако все мои мысли оказались мимо - на не слишком чистых ступеньках возле моей двери сидел Борис и копался в своей черной кожаной сумке.

- Привет!

- О! Привет! Где это ты с утра пораньше гуляешь? - Борис оторвался от сумки, улыбнулся, вставая мне навстречу.

Мы пожали друг другу руки, я отпер дверь, пропустил искателя в квартиру, спросил:

- Ты есть хочешь?

- Нет, я только из дома. Сеструха накормила - во! Я чего приехал - пойдешь со мной к профессору? Надо навестить старика. Его выписали, он сейчас дома.

Я недоуменно пожал плечами:

- Да я его и не знаю совсем!… Неудобно… Борис махнул рукой, проходя в комнату.

- Что значит - «неудобно»? Ты же друг Николеньки! Знаешь… - Борис приблизил ко мне свое простое, открытое лицо. - Я думаю, вдруг… В общем, я говорил по телефону с Надеждой Михайловной, и она поделилась со мной предположениями врачей - вывести профессора из амнезийного состояния может шок, шоковая терапия, понимаешь? Вот я и хочу попробовать - может быть, мне удастся подтолкнуть профессора к тому, чтобы он вспомнил, что же случилось с ним там, на раскопках! Давай, поехали!

- А ты уверен, что нас там ждут? - я все еще сомневался, однако Борис был непреклонен.

- Конечно, ждут! Надежда Михайловна сама предложила мне поговорить с профессором.

Мы вышли из дома и направились к метро. У магазинчика из серии «Выпить-закусить» я задержался:

- Борь, ничего не надо купить? Ну, там, шампанского или сухого вина?…

- Купи какой-нибудь не очень сладкий ликер. Надежда Михайловна любит добавлять капельку в кофе.

Профессор жил в изящном, красивом, современном кирпичном доме на Ленинском проспекте. Одноподъездная шестнадцатиэтажная хоромина напоминала свечу, вознесшуюся среди низеньких, строго прямоугольной формы, грязненьких зданий, построенных в конце шестидесятых.

Борис нажал на пластине домофона нужную кнопку, коротко переговорил с Надеждой Михайловной, и спустя минуту мы уже топтались перед дверью, вытирая ноги о яркий, цветастый половик.

В прихожей мне сразу бросилась в глаза та уютная ухоженность, какая бывает только в домах, где живет семейное счастье. Здесь не было той роскоши, что я видел у Паганеля, нет, наоборот, все просто, со вкусом - светлые обои, легкая, негромоздкая мебель, много живых цветов, круглый аквариум с яркими рыбками, по стенам развешаны акварели, деревянные доски с вырезанными пейзажами. В этом доме ценили красоту и умели создать настроение…

Жена профессора принадлежала к тому замечательному типу женщин, которые, отличаясь красотой в молодости, в старости умудряются сохранить не только обаяние и молодой задор, но и не меркнут лицом, превращаясь в милых, уютных, домашних бабушек.

Борис представил меня, чересчур громко отвесил Надежде Михайловне какой-то цветистый комплимент, но она оборвала галантности, шикнув на Бориса:

- Тихо, Боренька! Денис Иванович спит. В четвертом часу утра уснул! Все думает, думает, ходит по комнате, записывает чего-то в тетрадку… Ох, и за что нам это наказание!

Я посмотрел на румяное лицо Надежды Михайловны и заметил горечь и тоску, промелькнувшие вдруг в ее глазах. Судьба, как правило, наносит удары исподтишка… И в самое больное место.

Разливая чай из пузатого фарфорового чайника, Надежда Михайловна рассказывала про болезнь мужа. Оказывается, когда Николенька привез бездыханного профессора в районную больницу, жизнь уже практически оставила его - врачи констатировали клиническую смерть. Плюс к этому - травма черепа, переломы ребер… Профессор выжил чудом, но всю его правую сторону парализовало, теперь он ходит с трудом да и то при помощи палочки…

Но самое страшное - мозговая травма вызвала амнезию, и в памяти профессора образовались обширные провалы. Он хорошо помнит все, что было до девяностых годов, из последних десяти лет - лишь смутные, не совсем ясные образы, а роковые для себя самого события не помнит вообще…

- Врачи утверждают, что надежда есть, но мне кажется, что они говорят это только для того, чтобы утешить меня! - грустно махнула рукой Надежда Михайловна. - Когда Денис первый раз очнулся, он даже меня не узнал… Приходится представлять ему всех его друзей и знакомых заново, рассказывать, кто они и что… - Она смахнула с лица набежавшую непрошеную слезу, но тут же взяла себя в руки. - Ой, ребята, давайте лучше чай пить - вот пирожки с вишней, из своего сада. Угощайтесь!

Пока хозяйка хлопотала, ловко и быстро заполнив стол всякими баночками, блюдцами, розеточками с вареньем, медом, пирожками, какими-то еще домашними угощениями, я рассматривал стены громадной, длинной кухни. Все они, до самого потолка, были увешаны фотографиями, вставленными в красивые деревянные рамочки. Кого тут только не было! Знаменитости, которых я видел лишь в кино, по телевизору или в газетах, на этих фото представали совсем молодыми, нескладными и задорными. Они спорили, смеялись, пели у костра, танцевали, и от них, заряжая энергией все вокруг, исходила мощная волна радостной, жизненной силы.

Надежда Михайловна заметила, что я разглядываю фотографии, и улыбнулась.

- Это, Сережа, наши с Денисом друзья. Я в молодости увлекалась фотографией, вот, снимала все подряд. Оказалось - смотрела в историю! Ко мне теперь приходят с телевидения, журналисты разные, просят продать… - она усмехнулась. - А я им говорю: «Память о друзьях не продается!». Не понимают! Доллары суют! А как я это продам? Вот Гена Шпаликов, а это Булат, кильку ест, а за ним выглядывает Беллочка, молоденькая совсем… Это мы на пикник ездили, на Клязьму. Какой же был год? Пятьдесят девятый? Нет! Шестьдесят второй? Нет! Надо же - не помню! Борис брякнул:

- В любом случае мы с Серегой еще не родились!

Надежда Михайловна оторвалась от фотографий, словно вынырнула из омута воспоминаний.

- Да, да… Все это было так давно… Сережа, что же вы пирожки не едите? Я для кого столько напекла? Борис сказал: «Приду с другом, он холостяк, домашних пирожков тысячу лет не ел!».

Я вперил в Бориса изумленно-гневный взгляд, но тот лишь развел руками, в свою очередь также удивленно глядя на хозяйку. Надежда Михайловна засмеялась.

- Борис, не сквозите меня взглядом - я пошутила! Просто вижу - у Сергея нет обручального кольца, вот и решила…

За чаем и непринужденной беседой текло время. Надежда Михайловна несколько раз выходила - проверить, не проснулся ли профессор. Наконец она торжественно объявила:

- Мальчики, Денис Иванович встал! Пойдемте, я сказала ему, что вы пришли.

Мы прошли по коридору и вошли в спальню. Все стены здесь занимали книжные шкафы, от пола до потолка возвышались книги - в глазах рябило от названий. Часть книг была на иностранных языках, встречались даже арабские.

Профессор полусидел на кровати, сухой, седенький, с тяжелыми мешками под глазами. Я видел его на фотографиях и поразился перемене, сделанной болезнью. Больше всего изменились глаза - они напоминали два высохших родничка, в которых раньше ключом била жизнь, а ныне от них остались лишь мутные лужицы.